Страница 12 из 22
К моему стремлению к торжеству добра в отдельно взятой точке пространства, в наборе с приятным (! редкое для меня чувство) возбуждением всегда обнаруживался побочный эффект реакции на мою смелость. Те парни, у которых я отнимал добычу, впадали в ступор. Со стороны мне казалось, что им становилось не по себе – не так, когда их за суходрочкой в ванной застукивала мама, но что-то похожее, родственное. Может, мне это просто казалось, но они, не ожидая, что к их жертвенному агнцу придут на помощь, теряли весь свой пыл, становились растерянными и не знали, что им делать дальше. Во! Мне пришла в голову ещё одна мысль, возможно объясняющая их поведение – нас так учили. Что я имею в виду? По телевизору постоянно гоняли фильмы про наше доблестное боевое прошлое; в школе бубнили про взаимовыручку; советские книги подтверждали информацию, получаемую из первых двух источников. Вот и получалось, что нас программировали на определённое восприятие тех или иных событий, пользуясь нашим общим генетическим славянским фундаментом. Герои всегда приходили на выручку своим боевым товарищам, подвергающимся насилию женщинам и детям. И как бы в то время большинство из нас не стебалось над дряхлеющей на глазах идеологией, уважение к защитникам было записано у ребят на подкорке. Для них такая форма взаимодействия с агрессивной клеткой социума означала почти что высшую силу. На следующий день, да что там, через час эти мгновения гипнотического прозрения ими забывались и меня могли начать прессовать так же, как и других (вообще никакой разницы), но тогда, когда я выступал как защитник, наступал миг моего торжества.
Гринько отпустил Антона, вяло толкнул. По инерции Дивов отвесил ему пендель – не попал, скосил и его мысок бутсы заехал мне в ляжку. Больно. Даже очень. Важно было не показывать виду, и я его не показал.
– Пойдём, – сказал я Антону, как назло, застывшему теперь, когда всё кончено истуканом посреди коридора. Когда его травили, он рвался вперёд, отпустили – застыл. Мля, ну не тормоз ли? Моему лучшему в ту пору другу явно не хватало смекалки. Ну что тебе ещё тут высматривать-дожидаться, спрашивается? Новых трындюлей?
Пришлось его подтолкнуть. После чего он, наконец, сдвинулся с места (УФ!!!), мы пошли пить. Кому оно, после всего случившегося, надо было? Неизвестно. Грёбаный водопой. Лучше в ментуре сидеть, лекции про тяжёлую жизнь в колонии для несовершеннолетних слушать, чем с нашими родными школьными бандерлогами за жизнь тереть. Поравнявшись с раздевалкой, мы услышали уже знакомое – хрипло звонкое, двойное (они синхронно выкрикнули):
– Га-андон! – Первая гласная задвоилась, внося немного диссонанса в спевку хищного Тенитолкая. Меня обуял почти мистический трепет. Тогда такие чувства меня частенько посещали, особенно после вечерних сеансов в видеосалоне, где мне удавалось насладиться забойным ужастиком, после просмотра которого бессонная ночь, полная страхов, была гарантирована. С возрастом леденец мистики в голове растаял-кончился, остался лишь страх в животе. Дежавю.
«Гандон» и ржач. Понятно, куда же без него. Это ничего, это нормально. Длинноволосый, немытый Дивов и гиппопотам Гринько заняли исходную позицию на подоконнике. Что меня беспокоило, так это наше возвращение. Священный трепет перед неизведанным подвигом защиты одного кролика другим улетучился и нас вполне мог ожидать второй акт бесконечной пьесы – "Я Большой и Сильный – ты маленький и сраный". Такие как я не любили парней этого типа, но никакой ненависти к ним я лично не испытывал, только жалость, что мне от рождения не досталось их силы. Для меня стало открытием, когда намного позже оказалось, что Тоша испытывал по отношению к его мучителям похожие на мои чувства. Он их уважал и считал за людей, а не за животных. Редкость. Обычно в среде подвергающихся насилию подростковых лузеров хулиганы воспринимались как недоживотные, примитивные ящеры, тупые аллозавры из жарких, влажных, гниющих, всегда тёмных джунглей, ядовитых зарослей, где их власть определялась размерами не мозга, а зубов.
Мы пришли. Фонтанчик мирно журчал. Неплохой контраст после нехилого напряжения нервной системы. Мы вдвоём, в полумраке, стояли у чаши с хлорной водицей, тупо наблюдая за мокнущим мелким мусором, набившимся вокруг писюна выплёвывающего вялую струйку хлорированной влаги. Пить не хотелось.
– Давай, – предложил Тоша.
Я дал. Вообще я заметил за собой, что, если мне предлагали и просили, а не заставляли и приказывали, мне никакого труда не составляло пойти на встречу и сделать так, как меня просят. Сейчас пить не хотелось, но Тоша сказал "давай" и мне полегчало. Наклонившись, принюхался. Ручей в лесу. Такое представление о фонтанчике в городе несколько натянуто и, как ни странно, довольно реалистично. Букет из разных размытых ароматов – нержавейки стальной чаши, мокрых клочочков бумаги, самой холодной воды, зелёного налёта по краям выпускающей фонтанчик шишки – смешались, превратились в журчание в песке, а кругом мох, лес и грибы.
В глубине горла проснулась жажда, во рту пересохло: переживания подходящего к концу дня давали о себе знать. Мой открытый рот поймал фонтанчик, губы к железу не прикасались, брезговали, вода напрямки лилась на язык, брызгая прохладой на нёбо, охлаждая горячие румяные яблочки щёк изнутри. Первый глоток – блаженство. Все невзгоды забылись. Сознание в моём возрасте переключалось с события на события со скоростью полёта на предельных скоростях истребителя перехватчика. Меня это устраивало. Нравилось. Удовлетворяло. Я пил и никак не мог напиться. Пил пока заскучавший Тоша не стал тыкать мне под рёбра своим рабоче-крестьянским кулачищем.
– Эй, всю воду выхлебаешь, оставь и мне чуток. – Завидует. Что ему – жалко? Минуту назад он об этом и не думал, а теперь заспешил. Пример рождает желание. Основы введения в маркетинг. Тогда таких мудрёных слов мы не знали, но наше плотское естество активно ими пользовалось. Вслепую. Работа на инстинктах. Борьба за вершину пищевой цепи. Привилегии и ресурсы. А мне по барабану вся эта суета была уже тогда. Я хотел быть первым (да, и я тоже об этом мечтал) не для того, чтобы наслаждаться властью над возможностями, а потому, что считал себя достойным выбирать. Не брать, хватать и жрать, а просто любоваться, перебирать эти самые возможности, наслаждаться ими, как скупой рыцарь своим золотом. Обеспечивать других, жертвовать, отдавать, а не получать. Люди этого не ценят, если их ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно в бескорыстные благодеяния, свершённые для них, ради них, носом не тыкать. Сейчас я это понимаю, а тогда хотел просто приносить не отягощённую личной корыстью пользу.
– На, пей, – проговорил я, обтирая губы рукавом куртки.
Шавырин присосался к шишке будто вампир к вскрытому скальпелем горлу соблазнительной девственницы. Буль, буль, ум, ум. Он так пил, так глотал. Жажда его мучила не меньше, чем меня. Тоша легко отделался. Никто сегодня ему в штаны не засунул дохлую крысу, не разбил нос, не плюнул на спину. Он отмечал избавление, как победу в войне – в эпизоде войны, о котором, к тому времени, когда, утолив желание воды, он забыл. Я не забыл. Завтра в школу, как на плаху, и ему и мне. Перед этим и перед тем, как попасть домой, нам предстояло вернуться по коридору к выходу из школы. А там, на подоконнике сидели они – его и теперь отчасти мои (нашёл дополнительных траблов на свою голову) естественные враги. Он не думал не потому, что был тупым, – учился он как раз лучше меня, – просто не хотел отягощать себя тоской, блокировал мысли о плохом. Я так не мог, не хотел и не умел.
Ночевать у фонтанчика – не вариант, мы пошли назад. Звучит как «в ад». Для меня так и было; не знаю как для него, но для меня точно встреча с дьяволом в образе двух бандерлогов и не из мультика, а из проклятой реальности периода подросткового взросления.
Их не было. Свалили по своим делам. Не дождались, не захотели продолжения веселухи. Облом с моим вмешательством повернул мысли Дивова и Гринько по ветру новой крови. Они ушли, а мы, спокойненько покинув поле несостоявшейся битвы, отправились по домам. Так в тот день за бутылками мы и не сходили. Кино гикнулось в яму небытия; вместо фильма на ужин мы скушали ментов и хулиганов. Завтрак с дворовыми, приготовленный из нарушителей границ и обуваловом, я не считаю. Ко времени моего появления в квартире события начала дня порядком выветрились, вытерлись из памяти ластиком вечернего стресса. Крепкий сон мне был обеспечен.