Страница 10 из 13
– Вовсе нет, Салаи. Что ты выдумываешь? Мне картина улыбается…
– А мне, в каком бы углу комнаты я ни стоял, куда бы ни спрятался – везде эта дама в чёрном находит меня своими глазами и корчит рожи, – хныкал тот.
– Значит, ты того заслуживаешь, Салаи, – засмеялся Зороастро. – Стань добрее и терпимее.
– Но как можно это вытерпеть, если маэстро всего себя отдает этой дурацкой картине? Да он просто влюбился в эту Лизу и умышленно затягивает работу, чтобы подольше оставаться с ней, а она, в знак благодарности, дразнит его своей улыбкой…
– Ничего-то ты не понимаешь, Салаи, художник ты несостоявшийся! Искусство для маэстро есть наука. При помощи своего sfumato он стремится сделать больше, чем делал раньше: создать живое лицо, да так воспроизвести все черты, чтобы ими был до конца раскрыт внутренний мир человека.
– Вот именно, Зороастро, человека! А она, я думал, добрая католичка, а оказалось – ну просто сущая ведьма!
– Ты что мелешь, Салаи? В своём ли ты уме?
– В своём, в своём! Посмотрите на неё повнимательней, приглядитесь – всегда в тёмных одеяниях, в длинных юбках. Её глаза иногда приобретают те же цвета, что и глаза ее котика. А накануне, заметил я, вышла она из дома спиной вперед и обогнула фонтан во дворе против часовой стрелки. Это ли не явный знак ведьмы?
– Глупец ты, Чертёнок! – буркнул Зороастро сердито, покачав головой.
– Как бы там ни было, я готов уничтожить эту мерзкую картину, сжечь ее в топке…
– Что ты несёшь? Вот только попробуй пальцем прикоснуться…
– Ещё как попробую…
– А ведь ты так и не стал человеком!
– А сам-то ты человек? Или просто тень? Тень Леонардо! – выкрикнул Салаи и вовремя выскочил из мастерской, поскольку Зороастро уже в ярости засучивал рукава, обнажая свои ручища и готовясь наказать как следует этого давно уже возмужавшего негодника и любимца маэстро Леонардо…
* * *
Работа над картиной продолжалась еще несколько месяцев. Донна Лиза приходила в мастерскую каждый день, в одно и то же время. Ее беременность была незаметна разве что слепцу, хотя она старательно прикрывала увеличившиеся грудь и живот, инстинктивно, по-матерински, оберегая его живое содержимое, временами толкавшее её изнутри маленькими ножками так, что Лиза издавала какие-то малоразличимые звуки и, вследствие этого, незначительно меняла позу в своем кресле. Её душевное состояние стало переменчивым, стремительно варьируя от радости к печали, от сонливости и заторможенности к капризности и раздражительности…
– Маэстро Леонардо, – сказала она однажды, будучи в приподнятом расположении духа, – как вы думаете, кто у меня родится – мальчик или девочка? О чём вам шепчет интуиция? – и, увидев, что Леонардо медлит с ответом, изрекла:
– Мужья одержимы целью иметь сына, а в результате получают дочь. Я же буду только счастлива, если появится девочка.
Леонардо сдержанно улыбнулся её словам.
– А знали ли вы, – повинуясь тонкому инстинкту кокетства, она откинулась на спинку своего кресла и показала белые зубы, – что до сих пор ни один художник не смог изобразить моё лицо из-за моей нетерпеливости, которая не позволяет мне смиренно сохранять неподвижность позы. Все они, отказываясь от выгодного заказа, говорили, что создание портрета является делом слишком уж ответственным. Почему ВЫ терпите меня, простую женщину – не герцогиню, не куртизанку, и не святую. И что вы со мной сотворили? До вашего появления я жила обычной жизнью: бренчала ключами, читала мораль служанкам, помогала мужу в лавке, а вечером томилась от скуки рядом с ним. Во мне нет ничего, что заслуживало бы вашего внимания. Что вы сделали, чтобы я улыбнулась? Зачем ВЫ вообще взялись за эту работу, к тому же без всякой за сию пытку оплаты?
– Благородство вашего облика, Мона Лиза, заставило меня подвергнуть испытанию мою скромную кисть. А честь выполнять столь высокое задание уже служит достаточным вознаграждением. Я приложу все усилия, чтобы завершить ваш портрет. А деньги… они ослепляют: для художника они сущий яд! Чрезмерное богатство вызывает у человека апатию и портит величайших из мастеров…
– Но вы уходите от ответа, маэстро Леонардо. Я говорю: вы ведь и раньше писали женщин. Умных и тонких, таких как Беатриче д’Эсте и её сестра Изабелла, или Чечилия Галлерани, которые, поговаривают, были образцами изящества и совершенных добродетелей. На своёмпути вы встречали изысканно развращённых куртизанок, и простодушных дев, служивших моделями для ваших мадонн…
– Но, признаюсь, ни одна из них не вызывала во мне столь сильного волнения… Порой мне кажется, что вы заключаете в себе всех других…
– Значит вы нарочно затягиваете работу, наслаждаясь каждой нашей встречей? – спросила она с мистической улыбкой. – Впрочем, не скрою, мне и самой это доставляет удовольствие. В наших беседах вы раскрываете все сокровища своего опыта и мысли. С увлечением рассказываете мне о своих невзгодах, о соперниках, об унижениях, наносимых художнику правителями, которым он служил, о неблагодарности некоторых учеников, и о тайных муках вашей души в поисках истины…
– В путешествиях по дорогам моей жизни, вы, Мона Лиза, будучи великолепной слушательницей, сопровождаете меня во всех моих помыслах. Своими неожиданными взглядами на людей, на искусство и жизнь вы дарите мне новые мысли. Своим вдохновляющим присутствием вы давно стали музыкой моей души. Но по-прежнему остаетесь закрытой для меня…
* * *
В один из дней она явилась в унылом настроении и с поспешностью сообщила:
– Леонардо, друг мой, вчерашнего дня получила я известие из Неаполя. Пишут, что моя мать очень плоха, мало ей осталось… Я намерена отправиться туда как можно скорее. Надо успеть…
– Но это недопустимо, Мона Лиза! Вам нельзя путешествовать в вашем положении, – пытался отговорить ее Леонардо.
– Кто позаботится о ней напоследок? Кто вытрет её пот? Кто сменит ей бельё? Кто подаст ей воды и лекарства? А ведь придётся ещё уговаривать её их принять! Как я могу доверить прислуге уход за ней? Нет-нет, всё решено… Я должна успеть… Если что-нибудь случится, я себе этого не прощу. Никогда! – она была непоколебима в своём решении. – Друг мой, помните ли вы о вашем обещании?
Леонардо посмотрел ей в глаза. Зрачки их были увеличены, а губы подрагивали. Он, не понимая, что она имеет в виду, просто созерцал своим добрым и мудрым взглядом её таинственность, укрытую чёрной полупрозрачной дымкой, словно она позаимствовала у художника придуманное им сфумато для своего покрова. Она надолго замолчала. Казалось, будто она видит всё насквозь, и в этом было что-то жуткое…
– Ваше молчание пугает меня, Мона Лиза, – обеспокоенно сказал Леонардо. – Расскажите же мне, какие мысли бродят в вашей прелестной голове?
– Их слишком много, и, порой, мне не хватает для них даже длинных ночей. И тогда я говорю с Богом…
– И что он вам говорит?
– Он давно потерял желание беседовать со мной. – она тяжело вздохнула, словно пытаясь избавиться от какого-то невидимого груза, всей своей тяжестью давившего на неё.
– Тогда, возможно, вам следует обратиться к молитвам? – Ему казалось, он дал дельный совет, учитывая, какой набожной она была.
– Леонардо, дорогой мой друг, если бы молитвы помогали, то все люди на земле были бы счастливы… А вам я скажу вот что: мужчины никогда не помнят своих обещаний! И вы, к сожалению, не являетесь исключением, – теперь уже капризно молвила она и нижние веки её глаз стремительно отяжелели от влаги. – Но простите, простите меня, я совершенно не контролирую своё пыл. Напомню, что когда-то вы обещали никогда не расставаться со мной.
– Я помню об этом, Мона Лиза, и не отступлю от своих слов.
– Лучше сладкая ложь, чем горькая правда…
Он увидел, как в её зрачках блеснула чуть заметная насмешка, а уголки её губ искривились в улыбке. Она была вне времени и пространства – эта её всезнающая, отрешённая и немного издевательская усмешка.
– Но теперь я спокойна, – зачем-то произнесла она тихо, а затем, чуть громче: