Страница 1 из 3
Ян Мищенко
Старые друзья. Двенадцать рассказов
Каждая жизнь – множество дней, чередой один за другим. Мы бредём сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, жён, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя.
Предисловие. Власть над временем
Вы хотите пожить подольше? Желаете управлять временем? Не так, как предлагают жулики-коучеры, а по-настоящему? По тональности рассказы Яна Мищенко схожи с «литературой сорокалетних» или «московской прозой». «Московской» – не потому, что москвичи, а потому, что, приехав из разных городов, в Москве соединились. И в литературу пришли, когда им было примерно по сорок лет – бывает, когда всплеск приходится на 20-летних. Само условное литературное сообщество начало складываться, когда Маканин, Личутин, Курчаткин и другие стали расходиться по разным литературным дорогам – тогда и спохватились, что некоторое время шагали вместе. Дело в особом взгляде, присущем, скорее, Маканинской прозе с оценкой жизни, в которой иные видели иронию, насмешку и даже издёвку, фантасмагории «Альтиста Данилова» Владимира Орлова.
Прозу Яна Мищенко с «московской школой» роднит стремление к управлению временем, к его замедлению. Возможно, если бы мы жили в Москве и иных мегаполисах не так быстро, не неслись бы опрометью к заранее известному финалу, то не только не помышляли бы о трансгуманизме, о бессмертии в некоем машинном пространстве, о всеобъемлющей матрице-киберсфере, но и обращали бы внимание на нечто действительно важное. На то, что даёт возможность прорыва к иной реальности – сути вещей, в том числе таких, как время. Уже в рассказе «Баян» время течёт медленно не потому, что взгляд автора обращён в прошлое, в детство, а из-за реальности встречи с собой – маленьким мальчиком. Это сейчас каждому представляется, что детство промелькнуло, пролетело – подобные штампы можно множить и множить. Но сделайте над собой усилие, вспомните, как медленно текло время, когда вы были ребёнком, перво- или второклассником. Вспомните, как ползут минуты, когда засыпаешь или ковыряешь в тарелке что-то наверняка полезное, что тебе дали на завтрак старшие, как долго идут уроки, как продолжительны закаты за городом или лесные прогулки… Это сущее колдовство: Яну Мищенко удаётся вернуть, вдохнуть жизнь в воспоминание, в прошлого себя. Маленького героя рассказа «Баян» укладывают спать, но он не может не прислушиваться к звукам, доносящимся из кухни. «Папа что-то напевал, и я пытался уловить хоть несколько слов. Иногда мне это удавалось. Потом я складывал услышанные слова и пытался понять, что за песню пел отец, о чём она, но песен я знал мало, поэтому складывал слова как придётся и выходила какая-то несуразица, но я был уверен, что в этой несуразице есть некий скрытый смысл, понятный только взрослым и таким серьёзным людям, как мой отец». Уход отца из семьи, понимание, осознание, боль этой потери в рассказе растянута во времени в точности так, как это осознавалось ребёнком. Прозрение здесь – детское, точность попадания в эмоции – абсолютно взрослая.
Автору приезжать в Москву, как многим «сорокалетним московской школы», нужды не было. Писатель родился в столице, по образованию лингвист, преподаёт в МГУ и в Московском психолого-педагогическом университете. Сфера научных интересов – стилистика как направление науки о языке: культура языковой коммуникации, межкультурная коммуникация и то, что обязан знать каждый филолог, – история литературы. В рассказах Яна Мищенко города нет – вообще никакого: москвич узнаёт в тексте столицу, житель Новосибирска, возможно, найдёт признаки своего города. Пространство текста здесь – плоская воронка, устремлённая не вширь, но вглубь. «Старые друзья» – городской рассказ о встрече давно не видевшихся приятелей. У каждого своя жизнь, какой-то быт, линия дружбы, совместной геройской службы или чего бы то ни было подобного вычеркнута из взаимоотношений героев. Слабое узнавание, какое-то убогое угощение, и бежать бы одному из квартиры другого, но время тянется, надо что-то говорить, иначе получится невежливо… Пьют чай – гость за рулём. «Они мазали слегка подтаявшее масло на хрупкое печенье. Печенье ломалось, роняя крошки на стол. Сергей аккуратно собирал крошки ладонью на столе в маленькую кучку…» Герои отчётливо современны, но противопоставлены хипстерам, деятелям IT-рекламы, содержателям шоу тик-токеров, хозяевам кафешек, купленных в кредиты, за которые им никогда не расплатиться, – всем тем, кто наивно считает себя креативным и современным жокеем, оседлавшим поток бытия. Один из ровесников, героев рассказа «Старые друзья», побогаче, другой оказался на мели, и сказать-то им друг другу, по сути, нечего. Автор видит пустоту, тщету случайного общения, и даже о цели визита – один привёз другому денег взаймы, – убедившись вдруг, что своя и чужая жизнь течёт сквозь пальцы, словно песок или тающий снег, герои почти забывают. Но за душой у каждого из них больше, чем у иных, – у них есть время.
Рассказ «Хлеб» подан в «салонно-деревенском» стиле, текст условно онтологический, не о хлебе насущном, а о восприятии жизни в старости. Ян Мищенко смело справляется с грузом банальности – темой отношения старшего поколения к хлебу как таковому, батону или буханке. Перед нами словно бескровная жертва, литературный вариант храмового действа. Очень несложный язык и система образности легко переносят читателя из обыденности застолья отца и приехавшего его навестить сына чуть ли не к православным мотивам, своего рода литургичности. «Хороший хлеб. Совсем не кислый». Писатель свободно погружает нас в прошедшее в настоящем – то время, которое переживают на наших глазах пожилые люди и которое обязательно будем переживать мы сами.
Ян Мищенко издаёт журнал «Литис», ведёт семинар, на котором обсуждаются новые, актуальные литературные произведения, то есть занимается не только искусством, но и практической деятельностью в литературе. Он видит литературу со всех сторон, в её протяжённости, в истории и научных исследованиях, этических и коммерческих границах – да во всём спектре! – словно вращающуюся голограмму, точно отображающую процессы, происходящие в рассматриваемом объекте. Возможно, поэтому рассказы Яна Мищенко удаляются от злобы конкретного календарного дня или месяца, литературной партийности, новой культурной реальности, в которую мы всё глубже погружаемся, осваивая модные технические устройства и тоталитарную, радикально глобалистскую идеологию. Его рассказы свободно располагаются во времени, которое автор при желании легко подчиняет. А иногда он остаётся наблюдателем и обеспечивает чёткую и без усилий воспринимаемую трансляцию своей точки зрения. Автор демонстрирует литературное мастерство, острое восприятие жизненного опыта, и всё же в этих рассказах звучит какая-то Маканинская насмешка. Настолько, впрочем, глубокая, что оснащённые искусственным интеллектом устройства при досмотре, например, в аэропорту не найдут оснований конфисковать у нас книгу Яна Мищенко. Время длится, время идёт, оно подвластно только тем, кто знает, что с ним делать.
Баян
Все жители коммуналки съехали, и мы остались втроём в этой просторной, как оказалось, трёшке: я, мама и отец. Я очень обрадовался и, будучи маленьким, коротко стриженным пацанёнком-третьеклашкой, бегал по всей квартире из комнаты в комнату, осваивая просторы жилища. Теперь мне позволяли засиживаться в ванной, где я командовал небольшой резиновой флотилией. Мои корабли то прятались от вражеских за пенными айсбергами, то чудесным образом проходили сквозь них и, застав врага врасплох, расстреливали и топили его корабли. Я яростно лупил по воде ладошкой, изображая взрывы, – пена взлетала почти под потолок, а брызги заливали пол. Мама ругала меня, но не сильно, она, хоть и женщина, понимала, что такое морское сражение. Да и флотилия моя застоялась на полке, пока мы жили с соседями, и команде моей хотелось помериться силами с недругом в морском сражении. Это мама тоже понимала. Я был очень рад, что мы живём теперь одни. Правда, папа приходил домой грустный и пьяный или просто грустный, а напивался уже дома. Он садился на кухне – теперь на кухне тоже можно было сидеть спокойно, и никто не мельтешил перед глазами и не ворчал недовольно – и громко ставил перед собой бутылку водки. Мама, стараясь улыбаться, вываливала ему на тарелку из скворчащей сковородки несколько рыхлых котлет и уходила в комнату, уводя меня с собой за руку. А мне хотелось побыть с отцом. Я редко его видел. Мне хотелось рассказать ему о моих морских сражениях, о геройских подвигах моих капитанов. В комнате, садясь поближе к двери, я прислушивался к тому, что происходит на кухне, и ждал какого-нибудь шороха, звяканья, кряхтения, и на каждый издаваемый папой звук реагировал размышлениями и фантазиями; представлял, что́ при этом делает отец. Я сидел на полу и возил по ворсистому ковру кабриолетом. Папа что-то напевал, и я пытался уловить хоть несколько слов. Иногда мне это удавалось. Потом я складывал услышанные слова и пытался понять, что за песню пел отец, о чём она, но песен я знал мало, поэтому складывал слова как придётся и выходила какая-то несуразица, но я был уверен, что в этой несуразице есть некий скрытый смысл, понятный только взрослым и таким серьёзным людям, как мой отец. Потом папино пенье затихало. Мама облачала меня в позорную, как мне казалось, пижаму и укладывала спать, поцеловав на ночь в лоб. Когда она выходила из комнаты, я просил её оставлять небольшую щёлку, чтоб хоть немного света из коридора проникало ко мне. Мне не было страшно – мне было одиноко. И от одиночества я залезал с головой под одеяло. Теперь я был на борту подводной лодки. Маленькой такой подлодки. Было темно, только над дверью каюты тускло горела лампочка под измазанным красной краской плафоном. Я пытался уснуть. И уже вроде начал засыпать, как вдруг до меня стали доноситься звуки баяна. Как? Откуда здесь баян? Да не может быть! Я несмело, аккуратно, чтобы не вспугнуть шорохом эту зыбкую, чуть слышную музыку, накидываю бушлат и выхожу из каюты. В коридоре никого нет, шумит генератор, но музыку он не заглушает. Я иду на звуки баяна, в сторону торпедного отсека. Музыка становится всё громче, и я слышу чьё-то пение. Останавливаюсь у офицерской каюты. Баян звучит за дверью, и кто-то неразборчиво поёт. Хочу постучать, но мне кажется, что от моего стука музыка исчезнет, и я просто тяну дверь на себя. На койке спиной ко мне сидит мичман. Накинутый парадный китель его того и гляди сползёт с крепких плеч. Он широко растягивает меха баяна, играя «Прощание славянки». Я подхожу к нему так близко, что слышу, как щёлкают кнопки под его пальцами. Вдруг мичман резко прекращает играть, повернувшись ко мне: