Страница 2 из 3
Вот и подъезд. Полумрак укрыл Сережу. Настало облегчение. Вот чего он жаждал – облегчения своего состояния. Может, все-таки открыть тайну маме? А если она не поймет?
– Мама, я хочу тебе кое-что рассказать, – войдя домой сказал Сережа. Дома также находился папа. Он был пьян. – У меня есть друзья. Ты спрашивала, почему у меня нет друзей? Ты говорила, что это ненормально, так не должно быть. А они у меня есть, просто я о них тебе не рассказывал.
Мама сидела за компьютером и изучала электронный дневник. За сегодняшний день там появилась одна тройка.
– Друзья?! Да неужели. Витя, ты слышал? У нашего троечника, оказывается, есть друзья. Что ты мне врешь, Сереженька! Мне опять на тебя учительница пожаловалась, что ты все уроки в окна проглядел. Ты ни с кем словом не обмолвился. Ублюдок ты мелкий. Убить тебя готова!!! На меня весь город уже пальцами тычет. Сын твой, говорят, ходит, будто в карцере живет. Ты что мать позоришь? Сучок эдакий! – тяжелая женская рука отвесила Сереже затрещину, он упал на пол. Из кухни появился папа, он посмотрел на сына и, ухмыльнувшись сквозь пьяный угар, вышел из квартиры.
Мать сдержала свое слово. Гречка невыносимо впивалась в колени. Раны, не успевшие зажить от прошлых стояний, кровоточили и обагряли прилипшие коричневые зерна. Через полчаса мать отправила сына в ванную вытаскивать застрявшую в коже крупу. Промыв раны водой, Сережа принялся за уроки. Мама сидела рядом. Контролировала.
– Мама, у меня есть друзья. Они ко мне ночью приходят. Днем они не могут. Мы с ними играем.
– Что ты несешь?! Какие друзья ночью? Я седею уже от твоих выдумок. Я скоро в старуху превращусь, гаденыш! – постепенно повышая голос, говорила женщина. – Тебе мало что ли досталось? Мало, спрашиваю? – выкручивая сыну ухо, спросила мать.
– Нет, мама, прости, – умоляюще произнес Сережа, – не надо больше, прости, я больше не буду.
– Так. Уроки доделываешь и спать.
– Хорошо, мамочка, – сдерживая слезы, ответил мальчик.
Лежа в кровати, Сережа по обыкновению сгибал ноги в коленях, предварительно прижав их друг к другу. Затем натягивал одеяло до коленных чашечек – створки врат в таинственную пещеру готовы. Гнусавый хохот из глубин пещеры раздвигал врата, и появлялись они. Их было всегда двое. Каждый из них выглядел как два человеческих пальца, средний и указательный. Все из нас когда-то в детстве играли своими пальцами в человечков. Точь-в-точь такие же приходили к Сереже. Они весело выбегали из пещеры и играли меж собой на груди у мальчика: то бегали друг за другом, то играли в чехарду, то спарринговались как кикбоксеры, то устраивали споры на разные, по большей части философские, темы. Время от времени из раздвигавшихся морщин на костяшках вылезали желто-кровянистого цвета глаза и косились на мальчика. Человечки что-то замышляли – невинная игра служила только прикрытием.
С Сережей человечки не общались. Для них его будто не существовало. Они только пользовались его телом для своих игрищ. Но Сережу это нисколько не огорчало – ему нравилось за ними наблюдать, они были очень забавными. Мальчик словно попадал в другой мир, где жил по-настоящему. Пальчиковые человечки не доставляли никакого дискомфорта, наоборот – приносили радость, заставляли на время забыть мир дня и света, полный злых людей. Это был единственный промежуток времени в сутках, ради которого Сережа терпел дневные страдания.
Так продолжалось несколько лет, но той ночью все изменилось. Обычно человечки только слегка касались тела Сережи, производя тем самым приятный массажный эффект. Но в ту ночь мальчик испытывал болевые ощущения – человечки с невероятной силой топали по Сережиной груди, словно долотом пытаясь проделать в ней отверстия. Эти существа не ограничились грудной клеткой – они полезли на лицо. И своими ногами-пальцами безжалостно стали прыгать по носу, щекам, губам, глазам. Сережа хотел закричать от боли, но какое-то необъяснимое оцепенение овладело им. Потом человечки вцепились в горло и перекрыли дыхание. Сережа хотел схватить их и оторвать от себя, но не почувствовал своих рук – они словно исчезли.
Наутро квартира Борисовых наполнилась разного рода людьми. Следователи, медики, криминалисты, и даже экстрасенс и священник стояли у кровати с остывшим, закостенелым трупом. Перед ними был результат небывалого в истории самоубийства. Сережа лежал с широко раскрытыми глазами и нахмуренным лбом, грудь его была усыпана синющими точками-гематомами. Но самым жутким в этой картине было следующее: собственные руки Сережи мертвой хваткой сжимали тонкую шею. Говорят, мальчика так и похоронили, не сумев разжать пальцы.
***
– Все тогда высказали свои предположения, кроме священника. Вернее, он сказал, что, мол, догадывается, чьих это рук дело, но конкретно не обозначил. Ну, вы его, наверное, знаете? Отец Харитон, из монастыря.
– Да, конечно, это мой друг, еще с семинарии. – От рассказанной Павлом Петровичем истории к моему горлу подступил комок, поэтому ответ прозвучал как-то неуверенно, заторможенно. – Мне кажется, я тоже догадываюсь, – слегка дрожащим голосом закончил я.
Меня зазнобило. Я поблагодарил приятеля за откровенность и удалился из кабинета. Больше мы с ним никогда не виделись.
Сожительница
С Никоновым мы договорились встретиться в одном из уличных кафе. Знал я его весьма поверхностно, слышал только, что он первоклассный психиатр, человек, с головой погруженный в любимое дело. Когда-то, в годы неофитства, я пренебрежительно думал о врачах-психиатрах: мол, болезни их пациентов можно излечить только молитвой и постом, и для этого достаточно обратиться к священнику. Но с годами в моей голове четко разделились зоны ответственности священника и психиатра. Я осознал, что духовные проблемы и психические заболевания – совершенно разные области проявления человеческих недугов. Поэтому, когда на другом конце мобильной связи прозвучала фамилия Никонов, я невольно выпрямил спину и внимательно стал слушать собеседника. Он попросил о встрече со мной в ближайшее время. Сказал, что разговор будет касаться моего приятеля, следователя Павла Петровича, который на днях скончался в психиатрической клинике, не оправившись от острого приступа помешательства. Я, конечно же, согласился на встречу, отложив свои дела.
Никонов выбрал столик рядом с проспектом, поближе к автомобильному шуму, чтобы, как он объяснил, никто не слышал нашего разговора. Он начал сразу, без прелюдий. Меня это даже обрадовало – иметь разговор с прямым, конкретным человеком.
– Насколько близко Вы были знакомы с Павлом Петровичем? – будто отрезал спросил меня Никонов.
– Он был одним из лучших моих приятелей, – как-то по-школьному ответил я.
– Вы когда с ним последний раз виделись?
– Виделись? – Будто не расслышав, переспросил я. Мне стало казаться, что меня допрашивают. Но я не подавал вида, так как с неподдельным пиететом разговаривал с доктором. – Да-а-а… Буквально около месяца назад. Он еще мне рассказал про дело мальчика Сережи. Жуткая история. – У меня запершило в горле, и я раскашлялся.
– Во-о-от! А ко мне Павел Петрович попал после не менее странного дела. Собственно, зачем я Вас позвал. Ваш приятель поделился обстоятельствами того дела со мной и попросил Вам их передать. После чего забредил, все время повторял: «Расскажи Чертякину, расскажи Чертякину». Так что я намерен выполнить последнюю волю несчастного Павла Петровича. Вы как, согласны, господин Чертякин?
– Да, конечно. Я внимаю каждому Вашему слову, – тяжело выдохнув, ответил я, будто зная, о чем пойдет речь.
***
Антон проворачивал ключ не спеша, допуская появление скрипа, хотя утром он смазывал механизм машинным маслом, выстрелив им в замочную скважину из пластмассового шприца. Шпионская осторожность не помогла – механизм все же предательски скрипнул и высоким надрывным звуком потревожил стены длинного коридора типичной общаги провинциального городка. Стены отозвались затхлым дыханием недовольства, которое они источали, израненные временем, безразличием жильцов и жилищно-коммунальных служб.