Сотник Лонгин

– Не говори так, мама, и не называй ее девчонкой, – сказал Лонгин, отведя глаза в сторону. – Ты же знаешь, как я люблю тебя. И ее люблю, но иначе… Я обещал жениться на ней.

Корнелия поднялась с места и угрюмо промолвила:

– Ладно, Гай. Я все понимаю. Делай что хочешь. Если считаешь нужным жениться на… такой женщине, женись. Я не возражаю. А теперь идем в триклиний. Завтрак стынет…

Рим. Те же дни

Блистали на солнце золоченые доспехи и начищенные до блеска греческие шлемы, развевались на ветру кроваво-красные пурпурные плащи. Раздался клич могучий:

"Дети эллинов,

В бой за свободу родины! Детей и жен

Освободите, и родных богов дома,

И прадедов могилы! Бой за все идет!"

Гребцы трирем и бирем, снабженных медными носами, рвались открыть морской бой, налегая на весла.

Соленую пучину дружно вспенили

Согласные удары весел греческих.

Множество однопалубных суденышек как-то неуклюже и словно бы неохотно двигалось навстречу греческой флотилии, ведомой стратегом Фемистоклом, который, приняв воинственный вид, стоял на корме огромного флагманского корабля. Вдруг эллинские триеры, не разворачиваясь, дружно дали задний ход. И глупые варвары, ломая строй, погнались за ними на своих ничтожных ничем не защищенных корабликах. Гребцы, прикованные цепями к палубе, неслись навстречу своей погибели…

Бородатые изнуренные лица варваров были видны издалека пятистам тысячам одетых в белые тоги римлян, которые облепили все террасы и трибуны грандиозного амфитеатра, окружавшего выкопанное за Тибром озеро. На высоком берегу этого водоема, рядом с пристанью, от которой римские солдаты, наряженные в греческое платье, вышли в плавание, у подножия амфитеатра в удобных креслах сидели сенаторы, облаченные в тоги с широкой пурпурной каймой.

Кесарь Август со своими приемными сыновьями Гаем и Луцием на вершине насыпного холма занимали ложе, богато отделанное черепаховыми панцирями. Позади этого ложа стоял начальник дворцовой стражи, – рослый германец Берингар, вооруженный копьем и опоясанный коротким римским мечом. Он озирался по сторонам и один раз мельком встретился взглядом с женщиной, которая сидела чуть поодаль от императора, внизу на склоне холма. Бледное заплаканное лицо этой женщины сильно контрастировало на фоне темного платья, в которое она была одета. Поймав взгляд германца, глаза женщины вспыхнули злобными огоньками. Начальник стражи в ответ лишь криво усмехнулся и более не удостаивал ее своим вниманием…

Тем временем, с флагманского корабля, на котором стоял ряженый Фемистокл, вырвался трубный глас, который служил сигналом к атаке. И лавина эллинских триер обрушилась на врага, расстроившего свои ряды. Некоторые из «персидских» кораблей сделали довольно странный манёвр, – они развернулись, неизбежно подставляя свои борта и корму под удар могучих вражеских таранов. При этом гребцы, как их учили, дружно выкрикнули:

– Слава великому Кесарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!

На мгновенье повисла тишина, в которой словно гром среди ясного неба прозвучал чей-то пронзительный крик:

– Юлия, будь ты проклята! Да обрушится на тебя гнев подземных богов. Да будет мрачный Тартар твоим вечным пристанищем!

Бледная женщина вздрогнула. Она завернулась в покрывало, накинутое на голову, пытаясь укрыться от сотен тысяч любопытных глаз римского народа. Впрочем, городской плебс, запивающий дармовой хлеб дешевым вином, тотчас позабыл об этом происшествии, – взгляды многотысячной толпы были прикованы к озеру, посреди которого греческие триеры обитыми медью носами таранили беззащитные суденышки. Кормчие, стоящие у рулевых весел, бросались в воду за мгновение до столкновения, а гребцы, прикованные к палубе, были обречены…

Флагманский «персидский» корабль, разломанный пополам, шел ко дну с еще живыми матросами. Они кричали, взывая к милости богов, иные – извергали громкие проклятья…

Бледная женщина, закутанная в покрывало, закрыла лицо руками. Над ней вдруг нависла тень, и раздался суровый голос:

– Нет. Юлия. Ты не отворачивайся. Гляди! Смотри, что ты сотворила с этими юнцами. По твоей вине они теперь гибнут! – сказал седовласый старик в сенаторской тоге.

– Отец! – вскричала женщина. – Прости меня, – она внезапно рухнула на колени и обхватила его ноги руками. Но император оттолкнул дочь в сторону и с невозмутимым спокойствием вернулся на прежнее место. А Юлия, рыдая, распласталась на земле…

Солнце клонилось к закату. Навмахия, посвященная открытию храма Марса Мстителя на форуме Августа, подходила к концу. Победоносный греческий флот потопил несколько десятков вражеских кораблей, где в роли персов царя Ксеркса, павших в битве при Саламине, выступили знатные римские граждане. Это представление отличалось от прочих исключительным натурализмом. Так что пред ликующей толпой оживали строчки Эсхилловой поэмы:

Моря видно не было

Из-за обломков, из-за опрокинутых

Судов и бездыханных тел, и трупами

Покрыты были отмели и берег сплошь.

За три месяца до этого

Золотая богиня, стоящая на высоком пьедестале, простирала свои крылья и выкидывала вперед руку с лавровым венком победителя, словно ожидая того, кто был достоин этой высокой награды. И он вскоре появился…

Оставив на форуме Юлия12 ликторов с фасциями, которые ему полагались, поскольку на тот год он в очередной раз был избран консулом, престарелый Август вошел в курию, где был встречен дружной овацией. Сенаторы, стоящие по обе стороны от помоста, на котором возвышались два консульских кресла, рукоплескали ему, восклицая:

– Ave, Caesar!

Валерий Мессала Корвин, второй в сенаторском списке, вышел вперед и произнес речь, которая стала вершиной его ораторского искусства: «Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Кесарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя Отцом Отечества».

Август был немало взволнован столь неожиданным началом дня и даже по-стариковски прослезился.

– Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу я молить бессмертных богов, отцы-сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до скончания жизни! – воскликнул он и, движением руки показывая, что на сегодня довольно почестей, взошел по ступеням на помост и опустился в свое кресло. Рядом с ним сел второй консул, и Август, как принцепс, то есть первый сенатор, заговорил:

– На повестке дня организация торжеств по случаю предстоящего освящения храма Марса Мстителя. Прошло сорок лет, как я дал обет богу войны воздвигнуть в его честь храм, если он подарит мне победу над убийцами моего отца. Он внял моим молитвам, и я отомстил. Брут и Кассий поплатились за свое предательство, а теперь…

Сенаторы, вооруженные грифелями и вощеными дощечками, сидя в своих креслах, внимали словам того, кого они только что почтили титулом «Отца Отечества». Впрочем, из шестисот человек, которые присутствовали на заседании в курии, не набралось бы и сотни тех, кто искренне разделял слова Валерия Мессалы, – человека, который сначала служил у Брута, потом перешел к Марку Антонию, а впоследствии стал верным соратником Гая Октавиана, когда тот еще не был обладателем священного титула – Август.

После победы над Антонием и завоевания Египта, несмотря на настойчивые просьбы народа, Октавиан отказался от пожизненной диктатуры и даже провозгласил восстановление республики: «Из моей власти я передаю государство в распоряжение сената и римского народа». Империя Августа еще не очистилась от республиканских институтов вроде народных собраний. Впрочем, это никогда не мешало принцепсу подыскивать себе наследников, чтобы им завещать помимо всего прочего также и свою безграничную власть. Сначала он выдал свою единственную дочь Юлию замуж за некоего Марцелла, надеясь обрести в нем преемника, но, когда тот умер совсем юным, передал ее своему другу Марку Агриппе, – Юлия в этом браке родила пятерых детей, в том числе Гая и Луция, которых Октавиан позже усыновил. Но внезапно не стало и Марка Агриппы, тогда Юлия досталась пасынку божественного Августа, сыну его жены Ливии Друзиллы – Тиберию Нерону.