Вата

Его прикосновение электричеством пробежало по всему ее телу и больно заныло где-то в районе живота. Затем он наклонился к ней так близко, что его глаза были прямо напротив ее, и с нескрываемым гневом заговорил:

– Ты приехала спросить, как я жил тут три года? В вате жил, ни о чем думать не мог, в квартиру ту нашу больше не зашел ни разу, ни в один город, где мы были, не мог ездить, – он разжал руку и стал ходить по комнате. – А теперь ты приезжаешь, спустя три года, и просишь тебя от-пус-тить.

– Нет, нет, Марк, зачем ты говоришь мне все это сейчас? – вот уж, реально, это последнее, что она хочет слышать.

Все эти слова не помогают ей, они держат ее, они будят ненужные мысли внутри нее, они длинными пальцами проникают в ее душу и выворачивают все наизнанку.

– Ты свое решение принял, ты уехал. Моя жизнь буквально осталась в том дне. Мне три долгих года потребовалось, чтобы просто в Москву вернуться, чтобы набраться смелости посмотреть тебе в глаза и научиться снова разговаривать с тобой. И если бы не мой психотерапевт, что настаивала на этом разговоре, обещала, что только так мне станет легче, я бы никогда, никогда, наверное, не приехала бы сюда, – она не поднимала взгляда, в сотый раз мысленно пересчитывая число орнаментов на небольшом ковре, не отрываясь, чувствуя, как он все еще нервно шагает по комнате.

На кончиках ее ресниц уже закипали предательские слезы: «Ой, ну вот только не сейчас».

Занятая внутренними переживаниями, она не заметила, как Марк подошел к ней, схватил за плечи и приподнял:

– Но почему ты просто исчезла? Ты ведь не дала мне возможность объясниться и все исправить, – продолжал он кричать и сильно трясти ее за плечи. – Да, я ушел тогда, уехал, мне нужно было побыть одному, но я не заслужил такого финала, мы оба этого не заслужили. Ты же знаешь, что я любил тебя. Даже сам не осознавал, насколько. Так глупо, что мне пришлось три года ждать возможности сказать тебе это…

Какое же это было колоссальное облегчение – наконец-то, сказать это вслух. Признаться в том, что отрицал целых три года, перестать уговаривать себя и торговаться. Он отпустил ее, будто все сказанное опустошило его. Она хотела было что-то возразить, но лишь поджала губы и отвернулась. В тишине послышались голоса за окном. «Три глубоких вздоха, и считать до десяти. Один, два, три, четыре…» – мысленно повторяла она, убеждая себя, что слова Марка ничего не меняют в их жизни.

Тот первый год в Лондоне был самым страшным и сложным. Такого тотального одиночества и отчаяния она не испытывала никогда в жизни: ощущение собственной прозрачности и бестелесности в девятимиллионном городе. Она бы сорвалась и уехала домой, если бы не страх, панический страх где-нибудь случайно столкнуться с ним… Услужливая память постепенно подчистила все их совместные воспоминания, забросила их в архив и забыла к нему пароль. Но оставались еще запахи и зрительные галлюцинации – их невозможно было контролировать, и именно они несколько раз «выбрасывали» ее в тот их злосчастный апрель. Сначала на семейном обеде с родителями Стива, где решено было открыть пачку эксклюзивного чая со Шри-Ланки, так неудачно оказавшимся «их любимым». Или на общеуниверситетском семинаре, где ей померещилось вдруг, что один из студентов был ужасно похож на Марка. Оба раза все кончалось паническими атаками и антидепрессантами. А потом ей все-таки пришлось рассказать свою историю, а затем прорыдать, а потом прокричать, пробежать, проплыть, продышать, нарисовать, написать. И, наконец, приехать сюда, чтобы посмотреть в серые глаза своему самому большому страху. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», – она же обещала себе, что здесь, в Москве, поставит точку в этой истории.

Справившись с волнением, гостья продолжала:

– Прости, но я пришла к тебе не за этими словами, Марк. Нашего прошлого уже не вернуть… (Вон там на обоях какой-то небольшой рисунок, тостер красивого стального цвета, на холодильнике одна-единственная бумажка со списком…) Наверное, я все-таки жалею, что не решилась довериться тебе (пять, шесть, семь…). Я боялась потерять себя, не хотела быть твоим очередным трофеем, а в итоге я потеряла тебя. Но ты уехал тогда не один, ты как будто меня забрал с собой. Пожалуйста, Марк, пожалуйста, отпусти уже меня, три с половиной года прошло, мне надо выйти, я хочу вернуться к себе. Завтра твоя свадьба, это будет честно, если мы объяснимся и попрощаемся навсегда сейчас, сегодня, – шумно выдохнула она.

– Ты же всегда был специалистом по правильным поступкам, – добавила гостья просто, чтобы отсрочить неминуемую, невыносимую тишину между ними.

– А ты быстро учишься, – неожиданно громко усмехнулся Марк и остановился на некотором отдалении от нее, прямо напротив. В глазах его горели опасные стальные огоньки, а на губах играла ироничная улыбка. – Отпустить просишь? Ну хорошо, иди, отпускаю.

Эта внезапная перемена явно была неожиданной для нее. Она резко подняла взгляд, недоверчиво прищурилась. В ее глазах Марк без усилий прочитал облегчение, неловкий страх, решимость и, что это… неужели разочарование? На один краткий миг спрятавшееся в самых дальних уголках этих бархатных глаз.

Осознав, наконец, что пауза двусмысленно затягивается, она смутилась, неловко махнула ему и сделала шаг к двери. Но дойти не успела, что-то резко схватило ее за запястье – конечно, Марк. Своей сильной рукой, на которой сейчас все вены натянулись до предела.

– С ума сошла? Шучу, – только и сказал он, притянул ее к себе и порывисто обнял.

Это давно забытое ощущение его близости обрушилось так внезапно, что она не успела даже вскрикнуть, удивиться, испугаться. Марк сильно сжал ее в объятиях, жадно вдыхая запах ее тела. Сопротивляться было бесполезно, и она отдалась во власть всепоглощающей, рыданиями подступающей к горлу страсти.

Они поцеловались так, как только могут целовать друг друга любовники после трех лет мучительной, немой, изнывающей от боли любви. Это было словно сбывшейся мечтой: снова чувствовать кожей любимое тело, скользить обжигающими губами по бархатистому лицу, слышать прерывистое дыхание, такое страстное, такое тяжелое, что, кажется, на следующий вдох просто не хватит кислорода.

Он прижал ее к себе, и эта дурацкая рубашка стала ему невыносима, хоть и очень нравилась, особенно на ней. Но сейчас мешала ему наслаждаться ее телом, отдаваться ей целиком. Марк резко дернул ткань и услышал, как по полу покатились аккуратные белые пуговички: теперь в ней точно не жениться.

Одним прыжком она оказалась на нем, он прижал ее к стене. Горячими руками до судорог вонзился в ее бедра. Он хочет, чтобы сейчас ей было больно, также больно, как ему было все это время. Но это лишь сильнее возбуждает ее, эту сумасшедшую, неистовую, роковую его любовь. Она кричит: от боли и наслаждения. И этот ее глухой крик, который он любит больше всех звуков на земле, просто разрывает на части все у него внутри. А ведь он думал, что ничего уже не заставит хотеть ее сильнее, сильнее, чем он хотел ее все эти три года, сильнее, чем хотел, когда увидел сегодня на лестничной клетке, сильнее, чем хочет сейчас, когда ее тело плавится в его сильных руках. Он чувствует, что уже не контролирует себя, не осознает, где он и кто он вообще? Он – первобытный инстинкт, он обнаженный нерв, он где-то в абсолютном космосе сейчас.

На кухонной столешнице сейчас на редкость много предметов, им всем нечего тут делать. Одним движением он смахивает все это на пол: здесь его любимый бокал из муранского стекла, свежие газеты и мелкая кухонная утварь, что он не успел убрать на место.