Страница 152 из 164
Еще более проясняют характер главной героини «Ревизора» строки письма Гоголя к М. П. Балабиной от 7 ноября (н. ст.) 1838 года, где он тоже предупреждает свою бывшую ученицу о ложной мечтательной духовности: «Конечно, не спорю, иногда находит минута, когда хотелось бы из среды табачного дыма и немецкой кухни улететь на луну, сидя на фантастическом плаще немецкого студента… но… та мысль, которую я носил в уме об этой чудной и фантастической Германии (являющейся «в сказках Гофмана». — И. В.), исчезла, когда я увидел Германию на самом деле… Я знаю, есть эта земля, где все чудно и не так, как здесь; но к этой земле не всякие знают дорогу. Вы, кажется, теперь стараетесь отыскивать эту дорогу… Трудно, трудно удержать середину, трудно изгнать воображение и… обратиться к настоящей прозе… труднее всего согласить эти два разнородные предмета вместе — и жить вдруг и в том и в другом мире».
В соответствии с этими гоголевскими размышлениями можно заключить, что мечтательность, нетрезвое стремление вознестись над «прозой» жизни, — представляющие собой, по Гоголю, попытку утолить духовный голод пищей, не сродной духу, и приобщает его героиню к плодам новейшего «полупросвещенья». По содержанию и истокам этого «полупросвещенья» можно догадываться и о том, на каких «возвышенных» романах воспитана гоголевская «провинциальная кокетка». «Ну, отчего не пишут у нас так, как французы пишут, например, как Дюма и другие? — восклицает подобная ей «светская дама» в «Театральном разъезде…» — Я не требую образцов добродетели; выведите мне женщину, которая бы заблуждалась… предалась, положим… непозволенной любви; но представьте это увлекательно… чтобы я побуждена была к ней участьем… полюбила ее… отчего у нас в России все еще так тривиально?»
В таком же свете Гоголь изображает и страсть Анны Андреевны к нарядам (согласно еще одной ее характеристике в заметке «Характеры и костюмы», «она четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы»). В этом она, очевидно, задает тон и остальным дамам уездного города. Замечание об их «костюмах», сделанное в 1836 году, Гоголь как бы прямо продолжил в одной из «городских» глав первого тома «Мертвых душ»: «В нарядах вкусу было пропасть… как будто на всем было написано: нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!»
Помимо мечты о петербургском «амбре», «увлекательных» романов и «парижских» нарядов, на пристрастие героини к «дурно понятому просвещенью» указывает также роскошная мебель красного дерева в ее доме (об этом также свидетельствует монтировка первой постановки «Ревизора» на сцене Александрийского театра). Очевидно, что в основании тщеславной мечты городничихи о том, чтобы ее дом «был первый в столице», лежит то, что он уже «первый» — в смысле роскоши — в уездном городе. Но щепетильная, мечтающая о «хорошем обществе» Анна Андреевна будто не замечает того, что многие из ее «просвещенных потребностей» удовлетворяются прямо за счет «доброхотных приношений» купцов и взяток ее мужа. И это еще одна сторона лицемерной, мнимо «возвышенной» и мнимо «образованной» жизни, исследуемая писателем в «Ревизоре». Позднее, размышляя над этим в «Переписке с друзьями» в масштабах губернского города и целой России, Гоголь в статье «Что такое, губернаторша» писал: «…Гоните эту гадкую скверную роскошь, эту язву России, источницу взяток, несправедливостей и всех мерзостей, какие у нас есть». «.. Большая часть взяток, несправедливостей по службе и тому подобного, в чем обвиняют наших чиновников и нечиновников всех классов, — замечал он в статье «Женщина в свете», — произошла… от расточительности их жен…»
Возвращаясь к характеристике Гоголем комедий его предшественников, заметим, что в еще одном герое «дурно понятого просвещенья» — грибоедовском Скалозубе — «глупом фрунтовике», уверенном, что можно исправить мир, сменив Вольтера фельдфебелем то есть, очевидно, собой), «но при всем том удержавшем какой-то свой особенный философски-либеральный взгляд на чины» как на «необходимые каналы к тому, чтобы попасть в генералы», по всему угадывается сам гоголевский городничий с его своеобразной «критикой» вольтерьянства и мечтой о Петербурге и генеральстве. Понятно, в чем заключается, по Гоголю, «либерализм» этих героев-«фрунтовиков», поставивших служение своему «я», своему тщеславию — рабство страстям выше служения Отечеству. Ибо настоящая свобода состоит, по словам Гоголя, вовсе «не в том, чтобы говорить произволу своих желаний: да, но в том, чтобы уметь сказать им: нет», — мысль, принадлежащая уже к истинному просвещению: «И хождах в широте, яко заповеди Твоя взысках…» (И ходил я на просторе, свободно, потому что дознавался Твоих повелений, — потому что не стесняли меня тогда мои страсти; Пс. 118, 45). Во взгляде же на чины как на средство удовлетворения своего тщеславия — и на возможность «не пропускать того, что плывет в руки» — городничий опять-таки ничем не отличается от обличаемого им вольнодумца (и, вероятно, «вольтерьянца») судьи. «Философия» его, в свою очередь, являет собой результат новейшего «просвещения».
Очевидно, что и вывод Гоголя о героях «Недоросля» и «Горя от ума» во всем подходит к его собственным героям: «Все лица комедии… русские уроды, временные, преходящие лица, образовавшиеся среди броженья новой закваски. Прямо-русского типа нет ни в ком из них; не слышно русского гражданина. Зритель остается в недоуменье насчет того, чем должен быть русский человек». Пожалуй, исключенье можно сделать лишь для одной дочери городничего, в которой однажды проглядывают вдруг черты глубокого нравственного достоинства — когда она с возмущением отвергает чересчур смелые «любезности» Хлестакова, прямо называя наглость наглостью и не задумываясь над тем, что перед ней «значительное лицо», которого трепещет ее отец и которое может составить «выгодную партию» для нее самой. Впрочем, и в ней уже заметна изрядная доля «пошлости». Словно прямо к ней относятся слова Чичикова в «Мертвых душах» о встреченной им по дороге губернаторской дочке: «Она теперь, как дитя… она может быть чудо, а может выйти и дрянь…»
Хлестаков как представитель «дурно понятого просвещенья» — «сделавшего нас ни русскими, ни иностранцами» — напоминает еще одного литературного персонажа. Хотя сам Гоголь на эту параллель нигде прямо не указывает, но если учесть, что Хлестаков, по определению автора, «принадлежит к тому кругу, который… ничем не отличается от прочих молодых людей», то не будет безосновательным и такое сравнение.
«Да. Там из наших чиновников никто так не одевается. Платье заказываю Ручу, триста рублей за пару».
«И сукно такое важное, аглицкое! рублей полтораста ему один фрак станет…»; «Батюшка пришлет денежки, чем бы их попридержать — и куды!.. пошел кутить…»
«Ведь мой отец упрям и глуп… как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга… теперь не те потребности: душа моя жаждет просвещения».
Образ Хлестакова в этом отношении хорошо поясняют характеры других героев Гоголя, в частности, сыновей помещика Петуха в третьей главе второго тома «Мертвых душ», тоже желающих вкусить «просвещенья столичного». — «Понимаю, — замечает по этому поводу Чичиков, — кончится дело кондитерскими да булеварами…» — Как у Пушкина: «…Надев широкий боливар,/Онегин едет на бульвар…» «Дурак, дурак! — обсуждает про себя Чичиков намерение Петуха перебраться в город, — промотает все, да и детей сделает мотишками. Именьице порядочное… а как просветятся там у ресторанов да по театрам…»