Страница 62 из 63
— Которую надо выпустить.
— Которую надо выпустить, — подтвердил Аилис и взялся за крышку шкатулки той рукой, которая была более целой. Илья поступил точно так же, и они оба одновременно повернулись к Чуме.
Время вернуло свой ход, и та, протянув в сторону близнецов руки, обратила на них все оставшиеся взгляды, усиливая свой зов, свою песню, но обе относительно целых руки вцепились в черную крышку с металлической инкрустацией, и с натугой, медленно, непростительно неспешно отжали ее вверх, тут же цепляясь пальцами за внутреннюю поверхность, чтобы было удобней удерживать непокорную пружину. Или может, это была вовсе не пружина, а воля каких-то высших сил, которая противилась их действиям. Илья понятия не имел, да и знать не хотел, главное, что Чуме все это не нравилось, и зов становился ощутимо лживым, пропитанным ядом, и Аилис перестал дергаться к ней, каждую секунду возвращая себя назад.
— Натка, — позвал Илья и потом еще громче. — Ната, прекрати! Все будет хорошо. Я тебе точно говорю, все будет хорошо! Я вообще-то спасать тебя прибежал. Мы все! И Св скоро приедет. И Маша-Глаша твоя за тебя волнуется, всех на ноги подняла. Слышишь, Нэсть? Все пришли тебя спасать. Ты не одна.
Чума наклонила голову набок, от чего туманное облако волос качнулось и запуталось в мертвенном сиянии звезды Полынь на ужасном небе.
— Лишь одинокий, — пропела она. — Направит удар. Лишь одинокий развеет мираж. Колосс возведи, святому молись. И плачут все о мертвом зле, уйду, уйду я прочь…
Илья замотал головой, не обращая внимания на то, что во все стороны летит серая пыль от рассыпающихся волос.
— Да какое одиночество. Мы с тобой. Все с тобой. Все хорошо, Нэсть. Все уже кончилось. Слышишь? Мы победили.
Конечно, это совсем не выглядело победой.
Кругом был густой туман, едва позволяющий разглядеть на пару шагов, в котором метались белые мокрые спины, и с неба пристально следили незакрытые очи, и откуда-то слышались злые полувскрики, полувсхлипы, и Илья немного боялся, что где-то там, в мареве, твари уже доедают Орма… или Пони. И все вокруг рассыпалось, распадалось по частям песком, оползало, оседало, и только Чума стояла прямо и гордо, протягивая к ним руки.
Илья, или, может Аилис, поднял выше их руки, сжимающие шкатулку, и Илья готов был поспорить, что из нее по умирающему миру, к которому все ближе и ближе подлетала полынно-серая звезда, растекаются воспоминания. Вместо горечи, вместо одиночества, каждый момент, каждая секунда, когда Чума… нет, Ната не была одна. Вот они сталкиваются на Чистых Прудах, и идут жевать, и Илья подтрунивает над ними, над Машей-Глашей-Сашей, и Нате все равно смешно, даже если немного обидно, и ее воспоминание ложится на стол первой деталью паззла.
А вот Ната болеет за них на ралли, и светлый осколок находится там, тоже, и потом Илья приходит на их не очень тайную тусовку на мосту, и играет Натины любимые песни на чужой гитаре, чтобы потом найти в кармане один кусочек загадки. А вот и последний: мокрые и замерзшие Пони и Илья выбираются из весеннего темного пруда, и Ната хлопочет вокруг них, словно вокруг главной ценности в жизни, и от этого рождается последняя деталь.
— Ты заботилась обо мне. Всегда заботилась, и даже если я не всегда был хорошим другом, я всегда был другом, — уверенно сказал Илья, шагая к ней, и она шагнула навстречу тоже. — Помнишь, и в школе тоже? И потом. — Еще один двойной шаг словно съел расстояние, и уже совсем хорошо было видно, какое мертво-гладкое у Чумы лицо. Ни родинки, ни веснушки, ни прыщика, белая гладкая кожа, и глаза, которые казались пустыми: все выражение и живой блеск были не здесь, а на небесах, полных очей. — Мы с тобой навсегда друзья, потому что.
Навсегда, — повторила она. — Друзья.
И что-то случилось. Она качнулась вперед, и Илья ей навстречу, обхватывая ее руками, неловко прижимая к себе, и шкатулка между ними, освобожденная, выпущенная, захлопнулась с коротким щелчком. И внезапно Чума стала Натой, и Ната начала рыдать, автоматически закрывая глаза, и небеса захлопнули глаза, тоже, в тот же момент. Звезда, двигающаяся по пустому небу, стала еще страшнее, и Илья отвернулся от нее, и там, с другой стороны, оказался совсем нормальный мир: голубое небо, и весенняя трава и грязь тут и там, и измазанный этой грязью Орм, прямо на земле, весь в крови настолько, что нельзя было понять, где кончается его плащ и начинается кровь, зажимающий руками дырку в боку. Илья торопливо помотал головой вокруг: Пони нашелся с другой стороны, лежащий, бесчувственный, но очевидно, что живой, потому что грудь его едва заметно поднималась и опускалась. Илья освобожденно выдохнул, украдкой проверил, все ли пальцы на месте, потому что он совершенно точно видел, как они рассыпались в пепел, и погладил Нату по растрепанной макушке. Вместо серых следов местами оставались красные, потому что руки были изодраны и исцарапаны до невозможности.
— Ну вот, а ты боялась. Одна, одна. Тут я, — сказал он почти что гордо.
— Илька, — пискнула Ната, обхватывая его так, что остатки дыхания вылетели, и резко и сильно заболело что-то слева. Кажется, это было сердце. Или, может, легкие сперло от внезапного ощущения того, что настоящая, самая страшная опасность миновала. Ноги у него подкосились, и он плюхнулся на колени вместе с Натой, продолжая ее держать и пачкать ей волосы своей кровью.
— Вдвоем и сдохните, — процедил прерывающийся голос над ними. Илья резко повернул голову на звук и практически уперся носом в наставленный на него пистолет. Самый настоящий боевой ствол, а вовсе не урезанный по возможностям травмат. За пистолетом была рука, красная от крови, и дальше — один из злополучных похитителей, с безобразным отеком и кровавым синяком на пол-лица. Он криво ухмыльнулся, второй рукой трогая свою щеку, и взвел курок. Звук был тошнотворный. — В рожу мне выстрелил, падла! Так я тебе тоже, — почти прошипел он, кривя от боли ту часть лица, на которую отек еще не добрался. — Пока-пока.
Илья лихорадочно пытался сообразить, что ему делать, и последние секунды утекали куда-то мимо него. Пони без сознания, Орм тоже, и некому зайти с тыла и помочь в самый критический момент. И тут он почувствовал, словно Аилис взял его за руку, прижался к плечу. Присутствие было очень очевидным, таким ярким, что было странно не видеть его краем глаза. Их как будто сомкнутые руки коснулись земли кончиками пальцев, и брат сказал его губами:
— Зову тенекошек.
— Чегооо, — начал было похититель, но что-то пушистое, серое, злобное возникло словно из ниоткуда и вцепилось ему в уже пострадавшее лицо. Отмахиваясь вслепую, он выстрелил, и снова, и снова, но все пули улетели в молоко, потому что на его руках гроздьями висели пушистые гибкие тела. И тогда пришел мяв, сменяющий тишину, и Илья, подхватываясь, дернул Нату в сторону, чтобы ее ничем не задело. Царил какой-то кромешный ад: похититель выл на одной ноте, пытаясь стряхнуть с себя котов, которых было не меньше двух десятков, но все сброшенные тут же напрыгивали обратно, раздирая, кусая, выкогчивая.
Ната в руках Ильи была инертной, полубесчувственной, словно в шоковом состоянии от всего произошедшего, и Илья на всякий случай повернул ее так, чтобы быть практически целиком между ней и потенциальной опасностью.
— Мы были недовольны, когда вы ушли не попрощавшись, — сказала одна из тенекошек негромко, предусмотрительно заходя с тобой стороны, где Ната ее видеть не могла. — Но Никогда нам все объяснила.
— Мадам кошка, которая съела кошку, — узнал ее по неземным размерам Илья, пользуясь тем, что Ната все еще пребывала в прострации. — Простите меня. И спасибо за помощь.
— Мы, тенекошки, храним этот мир, — довольно пафосно сказала она, лизнула лапу и потрусила к месту продолжающейся схватки. Илья не сомневался в их победе, потому что котики побеждают все, но внезапно все хвостатые бойцы насторожились, прислушиваясь и дергая ушами, а потом порскнули во все стороны, оставляя свою окровавленную, изодранную жертву валяться на земле и стонать буквально за пару секунд до того, как ворота забора с удара распахнулсь внутрь, заставляя одну из створок натурально вылететь, и во двор хлынули бодрые спецназовцы, которых Илье от неожиданности почудилось никак не меньше тридцати трех, по числу богатырей в сказке, и при них определенно был дядька Черномор: рядом с целеустремленно вошедшей во двор после разрешающего сигнала Св вышагивал никто иной, как отец Пантелеймон собственной персоной. Одной рукой он беспрестанно крестился, а второй застенчиво прятал в складках рясы карабин “смерть председателя”. Это было так очаровательно, что хоть плачь от умиления.