Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 2 из 4



До братьев Старостиных добрались в 1942-м. Их обвинили в антисоветской агитации. Высшей меры удалось избежать, но все были сосланы в лагеря.

Журналист и писатель Станислав Гридасов в своем телеграм-канале публиковал выдержки из дела Старостиных, которое он изучал в архиве. Так, например, на допросе на Лубянке 16 августа 1942 года Николай Старостин давал следующие показания: «Я намерен был приступить к организации профессионального футбольного клуба по образцу Западной Европы немедленно после окончания воны».

Старостин, который к тому моменту уже пять месяцев находился в застенке, также указывал на допросах о планах создать в стране футбольную ассоциацию, чтобы клубы могли принимать участие в международных встречах и получать прибыль.

К этой системе советские клубы придут позже, и «Спартак», конечно, тоже. Причем с Николаем Старостиным. Но сначала ему и братьям предстояло выжить в системе ГУЛАГа.

– Старостины не раз подчеркивали, что именно футбол помог им в заключении, в тяжелейших условиях, – говорит Алексей Матвеев, директор музея истории «Спартака», где хранятся документы, связанные с жизнью братьев. – Еще до войны в стране братья были очень популярны. И когда они были сосланы на север, к Старостиным одинаково хорошо относились и заключенные, и надзиратели. Если даже с одной стороны не было бы такого отношения, могли быть большие проблемы.

Будучи репрессированными, Андрей и Николай Старостины тренировали команды, которые участвовали в чемпионате среди лагерей. Начальники боролись за то, чтобы в их командах появились известные тренеры. Но так было далеко не сразу. Об этом свидетельствуют документы, которые в музей передали родственники Старостиных, в том числе внучатый племянник Николая Старостина Андрей Лавров.

Например, воспоминания о жизни в заключении младшего из братьев – Петра Старостина. Его рукопись, составленная в 1989 году, за четыре года до смерти, так и называется – «Краткое изложение воспоминаний о пребывании в заключении».

– Москва. 1942 год. 21 марта. 4 часа утра, – пишет в воспоминаниях Петр Петрович. – Просыпаемся удивленные и несколько испуганные от неожиданности. Открываю дверь. При входе трое мужчин. «Здесь проживает Старостин Петр Петрович?» – «Да, это я». – «Вы арестованы. Вот ордер на арест и обыск». Чувствую, как за спиной заволновалась жена Зоя Алексеевна. Стараюсь ее успокоить. Это недоразумение, ошибка. Меня поторапливают быстрее одеваться. Жена наскоро набирает что-то в дорогу. Пытаюсь ее убедить, что это не понадобится.

Проснулся четырехлетний сын Андрюшка, спрашивает: «Пап, ты куда?» – «Спи, сынок, скоро вернусь». В коридоре дворник шепчет: «У Николая Петровича (старшего моего брата) тоже обыск… Привозят на Лубянку».

Помещение, в котором Петра Старостина содержат на Лубянке, как он пишет, размером «чуть больше телефонной будки».

– Потом переводят в светлую комнату. Снимают верхнюю одежду, остаюсь в рубашке и брюках, ощупывают, нет ли каких-то предметов. Входит парикмахер и начинает стричь наголо. Возмущаюсь, пытаюсь сопротивляться в мыслях, как я вернусь домой с бритой головой. Но он молча продолжает свое дело и доводит его до конца. Видимо, к таким протестам он давно привык, – констатирует спустя несколько десятков лет младший из Старостиных.

– Замеряется рост – 178 см, вес – 71 кг, снимают отпечатки пальцев, – продолжает он свой рассказ. – Потом подъем по лестнице и по длинным коридорам в одиночную камеру – небольших размеров комнату с зарешеченным окном под потолком и наружным козырьком, отчего в комнате стоит полумрак. В этой комнате мне предстоит пребывать более года, а потом в течение девяти месяцев в Бутырской тюрьме. Итого в общей сложности 21 месяц одиночного тюремного заключения.

Потом было этапирование. Одну из глав своего хождения по мукам Петр Старостин называет «Первое знакомство с уголовниками»:



– Москва, декабрь месяц, 1943 год. Еду в «столыпинском» вагоне в направлении севера. Купе набито до отказа, свыкаюсь с обстановкой. Через несколько дней прибываем в Свердловск. Пересыльная тюрьма. Большая комната с лежащими и сидящими на полу заключенными… Ночью раздаются удары и крики, кого-то грабят. Это, очевидно, Гоша. Мы его заметили еще днем. Он сидел в группе среди своих помощников у противоположной стены и пристально разглядывал всех приходящих. Днем он командовал раздачей хлеба и разливом баланды, при этом многих заметно обделял, забирая себе оставшиеся излишки…

В следующую ночь грабеж и крики, как вспоминает Петр Старостин, повторились…

– В душе накапливалось возмущение, – пишет он. – С рассветом решили дать этой компании бой. К нам присоединились расположившиеся рядом коренастый блондин Гулько и чернобородый молчаливый Жунев. Первый осужден за восхваление вражеской техники, второй, по доносу, за укрывательство и связь с врагами народа. Стычка была на удивление короткой. Гоша покорился предъявленному требованию, а сам оказался хилым парнем со слабыми тонкими руками и испитым морщинистым лицом.

Ко мне подошел интеллигентного вида пожилой худощавый человек в больших рваных опорках. Со смущенной улыбкой он сказал, что ночью с него сняли ботинки. К счастью, их не успели реализовать через посыльного. Гоша возвратил их хозяину. Им оказался бывший главный инженер Московского автомобильного автозавода имени Сталина…

Работал бывший инженер ЗИСа вместе со Старостиным и тысячами других заключенных на стройке другого завода – Нижнетагильского металлургического. Лагерь этот Петр Петрович описал так:

– Большой лагерь состоит из двух зон – мужской и женской, разделенной забором из колючей проволоки. Общая численность – около 5000 человек… Зона оцепления находится в двух километрах от лагеря. Бригадир Ермилов лет 40 – рецидивист. Пользуется дурной славой. Дисциплина – палочная. С ней он и ходит, часто пуская в дело. Меня не трогает. В бригаде около 50 человек, все его боятся. Боюсь и я. Указания выполняю, но стараюсь держаться с достоинством.

Работаем на открытом воздухе. Разгар зимы 1944 года. Холодно и голодно. Копаем землю. Подносим бетон, кирпич, пилим бревна, обогреваемся у костра по разрешению Ермилова. Бригада считается ударной, даем хорошую выработку. Получаю 750 граммов хлеба – это выше среднебригадной. Максимальную – 900 граммов – получает только Ермилов и его подручные. Очень устаю. Это самая тяжелая зима из всех, которые я пережил в лагерях.

Действует приказ Сталина – за отказ от работ применять жесткие меры, вплоть до расстрела. Поэтому на развод выходим через не могу. По дороге многие падали. Смертность доходила до 40 человек в день. По лагерю прошел слух – прошлой ночью трое доходяг проникли в морг и вырвали мягкие места у трупов…

В главе «Победа» Петр Старостин вспоминает, как в лагере встречали победу в Великой Отечественной и гадали, будет ли амнистия. Младший Старостин, как и его братья, полагал, что их, политических, она, однако, не коснется. Так и произошло. Братьев реабилитируют только после смерти Сталина в 1953-м.

– Спасибо Никите Сергеевичу Хрущеву, – пишет Петр Петрович. – Вслед за мной были реабилитированы братья, и вот через 12 с половиной лет мы вновь встретились в Москве. Сразу лег в больницу по поводу туберкулеза. Была сделана операция на легких. После пятилетнего лечения снят с учета туберкулезной больницы. Но все же лагерь не прошел даром. Очевидно, неоднократное обморожение вызвало новую болезнь, приведшую впоследствии к ампутации ноги. Оставшаяся тоже оперирована после разрыва мениска и крестообразных связок. Травма, которая преждевременно, в 27 лет, вывела меня из списка футболистов…

…Воспоминания о лагерях, изложенные Петром Старостиным, не покидали его до конца дней. В конце рукописи он признается: «Ночами преследует один и тот же сон – я в лагере, окончился срок, а меня все не отпускают. Просыпаюсь и облегченно вздыхаю – хорошо, что это не явь».

В музее «Спартака» сохранилась не только рукопись младшего из братьев, но и подлинные письма Александра Старостина, его фото, которое он отправлял из Инты в ноябре 1952-го. Годы лагерей не лишили его чувства юмора. «Хорош гусь? Былой красавец превратился в печеное яблоко», – подписано на обороте карточки. И самое главное в конце: «Но ничего».