День Победы

Он не плакал, когда убивали его товарищей, когда разрушали его страну, когда в полевом госпитале вынимали без наркоза осколки из его большого и сильного тела и зашивали рваную плоть, только злость росла тогда, только крепче сжимал зубы и кулаки. Победить врага любой ценой, размазать по земле, чтобы следов не осталось, отомстить, отомстить, отомстить!

Он сам не понимал, почему смерть немецкого мальчика так тронула его, разбудила в душе нечто неведомое и неизведанное – сострадание и всепрощение. Он сам до конца не понимал, что он плачет обо всех детях, у которых война украла их жизнь и детство. Вдруг женщина тронула деда за руку, что-то сказала, показывая на мальчика, и протянула ему сверток. Это была скрипка. Женщина что-то говорила и говорила. Может быть, она спрашивала, есть ли у него дети, дед, не понимая ни слова, утвердительно кивал головой.

«Есть», – отвечал он женщине, и она поняла его.

Вечером они вместе похоронили мальчика в подвале разрушенного дома: завернули в большое пальто, под рубашку сына мама положила записку с именем и датами рождения и смерти, и засыпали тело щебнем. На небольшой холмик поставили его ботинки. Больше дед эту женщину никогда не видел, она исчезла. Как звали мальчика, он забыл и почему-то дал ему имя Алёша. Так и пошло в нашей семье: Алёшина скрипка.

Светочка не научилась играть на скрипке, она играет на рояле.

– Может, это и к лучшему, – говорил дед, наигрывая на Алёшиной скрипке свои мелодии, – иначе пришлось бы со скрипкой расстаться.

Я росла, и вместе со мной рос мальчик. Когда мне было шесть лет и дед впервые рассказал мне историю Алёшиной скрипки, мальчику было семь. Когда мне было десять, он тоже подрос, гонял на велосипеде, развозил почту по утрам и учился в школе на одни пятерки. Когда меня приняли в комсомол, мальчик победил на конкурсе королевы Елизаветы для молодых скрипачей. Когда у меня родилась дочь, у него родился сын. Спустя двадцать лет наши дети встретились на студенческой конференции в Берлине, они подружились, долго переписывались, и однажды друг дочери прилетел к нам в гости вместе с отцом. Пока дочь с другом весело болтали на террасе дома, я провела его отца в маленькую спальню, с гардероба достала черный футляр, завернутый в детское байковое одеяло, и протянула ему. Он открыл футляр, достал Алёшину маленькую скрипку и заиграл мелодию деда, которую я не слышала с тех пор, как дед соединился с мальчиком. Он играл в память о тех, кто навсегда остался семилетним, а я под любимую с детства мелодию рассказывала мальчику про все, что случилось с миром с того года, как ему никогда не исполнилось восемь лет.

Ханох Дашевский

Поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного Союза писателей Иерусалима, Международной Гильдии писателей (Пермания). Член Российского отделения Международного ПЕН-клуба. Родился в Риге. В Израиле с 1988 года. Автор шести книг поэтических переводов и двух книг прозы. Лауреат премии СРПИ им. Давида Самойлова, премии «Русское литературное слово», конкурсов им. Ф. М. Достоевского, И. С. Лескова, Ш. Бодлера. Номинант на премию Российской Гильдии мастеров перевода. Президиумом Российского союза писателей награжден медалью им. И. А. Бунина и медалью им. А. А. Фета.

Рог Мессии

Отрывок из романа

Юда Айзексон, зажиточный предприниматель, незадолго до войны депортированный из Литвы, попадает в формирующуюся на территории СССР польскую армию генерала Андерса. Отстав от поезда на пустынном степном полустанке, он заболевает. Его спасает путевая обходчица Дарья, в которую Юда влюбляется, но их дороги расходятся. Демобилизовавшись по болезни, Айзексон оседает в тыловом уральском городе Илецке, где встречает Риву – свидетельницу гибели своей семьи, спасенную одноклассником-литовцем. Юда сходится с Ривой, но школьный друг неожиданно появляется в Илецке.

Абстрактная картина на потолке, созданная подтеками воды и грязи, которую привык разглядывать по утрам Юда Айзексон, перешла по наследству к новому обитателю его комнаты, а сам Юда переехал к Риве. Его мучила бессонница, а если удавалось забыться, начинались кошмары: Альгирдас Жемайтис, смеясь, совал ему в руку револьвер, показывал на Дину и приговаривал: «Убей эту старую ведьму!» Хотя Дина во сне была молодой и красивой. Юда сознавал, что до безумия недалеко. Но главным было то, что его состояние понимала и чувствовала Рива. И сказала как о чем-то само собой разумеющемся:

– Переезжайте к нам, Юда. Нельзя вам быть одному.

Но если раньше Юда легко сошелся бы с Ривой и так же легко расстался бы с ней, переключившись на другой объект страсти, то теперь он постоянно ощущал в сердце невыносимую тяжесть раскаяния. До войны ему хотелось быть властелином, перед которым преклоняется жена, трепещут сыновья, и, наверно, поэтому он недостаточно любил Дину, мало уделял внимания детям, ссылался на дела, а сам ни в одной поездке не пропускал юбку, да и в Каунасе находил развлечения. Теперь же Юде хотелось верить, что у него вновь появилась семья, и он благодарил Бога за этот подарок, отдавая Риве и Рафику всю щедрость своей изрядно настрадавшейся души.

На этом можно было успокоиться, но Юда употребил все силы на то, чтобы не просто выживать, а нормально жить в голодном и холодном тыловом Илецке. Добившись увольнения из финотдела, он сумел попасть в экспедиторы, и хотя работа была тяжелой, Юда быстро оброс нужными связями. Приходилось рисковать, и по законам военного времени это могло очень плохо закончиться для Юды. Рива со страхом смотрела на продукты, которые он приносил, догадываясь, какой ценой они достаются. Перепадало и Анфисе, но та лишь благодарила, вслух желая новому квартиранту всяческого здоровья и благ и не сильно задумываясь над тем, где он достает еду, которую она даже в мирное время нечасто видела у себя на столе. В ее представлении еврей тем и отличался, что мог пролезть в игольное ушко и добыть из-под земли сокровища. Юда сам понимал, что ходит по краю. Он и так был под подозрением, не раз хотел все бросить, но представив себе голодных Рафика и Риву, продолжал свою деятельность. И была еще одна проблема, из-за которой Юда не знал покоя. Проблема требовала решения, а у него не хватало смелости ее решить.

Альгирдас Жемайтис, убийца Дины, возникал в его снах не случайно. Альгирдаса Юда знал хорошо. Этот литовец прекрасно ладил с евреями, мог переброситься словечком на идиш, а младший брат его, Казне, сразу же после прихода русских вступил в комсомол. Да и сам Альгирдас был у новой власти на хорошем счету. Если бы не рассказ Ривы, Юда не поверил бы, что Альгирдас стал убийцей. Но он им стал, и просыпаясь после очередного кошмарного сна, сжимая кулаки, Юда воображал, как он возвращается в Каунас, конечно же с винтовкой, находит Жемайтиса и мстит. Только для того, чтобы возвратиться в Литву с винтовкой, надо было попасть на фронт, а чтобы добраться до Альгирдаса и убить его, надо было научиться стрелять, а значит – пойти на войну. Но Юда боялся войны и лишь в мечтах становился мстителем. Он сознавал свое ничтожество, ненавидел себя, но ничего не мог с собой поделать. И что только нашла в нем Рива?

А Рива, сойдясь с земляком и старым знакомым, стремилась найти защиту от возможных посягательств Антанаса Рашиса, если тому удастся ее разыскать. О том, что Антанас может объявиться, Рива думала с содроганием и одновременно с каким-то новым, непонятным ей чувством. Ничего подобного она не испытывала ни с покойным мужем, ни сейчас, живя с Юдой. Рива поймала себя на том, что не только перестала со страхом ждать появления Рашиса, а напротив – думает, как все это произойдет. Если бы Юда предложил брак, пусть даже советский, в загсе, Рива согласилась бы с радостью. Это помогло бы ей справиться с душевным разладом. Но Юда не предлагал.