Страница 19 из 24
– Ты, может, не хочешь со мной разговаривать, милая? Так и скажи.
– Да нет, я с удовольствием.
– Еще бы. Кто бы отказался поговорить с таким человеком, как я? Просто страсть как люблю поезда, здесь ничего не утаишь, говори как на духу. А вот в омнибусе все молчат, будто в рот воды набрали. Хорошо, что эти места на отшибе оказались. Кажется, будто мы едем в вагоне первого класса, верно? – голос был веселый, низкий и с приятной хрипотцой.
– Здесь хорошо. Спасибо, что разрешили, чтобы гитара осталась на вашем диване.
– С превеликим удовольствием. У нас с ним, – она указала на своего спутника, – компаний не водится – он людям на нервы действует!
Будто в подтверждение этому мужчина издал булькающий звук и схватил ее за руку.
– Не тронь меня, миленький. Веди себя хорошо, а то девочка симпатичная такая уйдет от нас. Она ученая, в Париж образовываться едет.
Мужчина вжался в сиденье, склонил голову к левому плечу и, скосив небольшие мутные голубые глазки-пуговички в обрамлении странно красивых женских ресниц, пристально рассматривал Викторин. А та рассматривала голое, безволосое, розовое лицо человека, неспособного, очевидно, испытывать какие-либо чувства, кроме безразличия. Магически состаренный ребенок в затертом костюме из синей диагонали – из такого материала обычно шьют рабочую одежду, – в грубых ботинках на толстой подошве, с грошовыми часами на медной цепочке, надушенный отвратительной Eau de Cologne[18], с неровной седой челкой на лбу.
– Ему неловко, что я пьяная. А я и есть пьяная. Чего стыдиться? Чем-то надо убить время, – карлица приблизила лицо к Викторин. – Правильно я говорю, дочка?
Немой продолжал беззастенчиво рассматривать Викторин, ей было неприятно, но она не могла отвести взгляд от этого голого невыразительного лица.
– Вот, ты согласна, я вижу.
Женщина достала из сумки бутылку вина, вытащила пробку и вдруг спохватилась:
– Ой, я же про тебя забыла.
– Нет-нет, я не пью.
– Ладно, разберемся. Схожу к кондуктору, разживусь парой стекляшек.
Карлица встала, рыгнула так, чтобы все услышали, – да, я такая! – и нетвердой походкой с бутылкой в руке удалилась в размытую испарениями пропасть вагонного прохода.
Хотелось спать, Викторин зевнула, взяла гитару и, коснувшись лбом оконного стекла, стала перебирать струны. Холодный диск луны катился рядом и тоже, казалось, засыпал, убаюканный мерным стуком колес и пустым бездушным треньканьем.
Мужчина неожиданно протянул руку и нежно погладил Викторин по щеке. Она растерялась, не зная, как реагировать на такую наглость, а он наклонялся к ней все ближе и ближе, пока их глаза не оказались совсем рядом. Струны смолкли. Сердце у Викторин упало и замерло. Странный взгляд! Неужели она испытывала жалость к этому человеку? Нет, что-то было в мужчине скользкое, омерзительное, напоминающее о каком-то неясном чувстве, которое она раньше уже испытывала. Где она могла раньше такое видеть?
Рука торжественно опустилась, убогий глухонемой вновь вжался в сиденье, он был счастлив, он ждал аплодисментов после своего сальто-мортале, и на его лице от уха до уха расплывалась улыбка клоуна-имбецила.
Открылась дальняя дверь, в вагон ворвался свежий воздух – впереди него зашелестел коридорный мусор, – появилась страшноватая соседка с бутылкой и стаканами.
– «Кто не видывал Резвушки? Есть ли девушка славней? И красотки, и дурнушки спасовали перед ней. Тра-ла-ла…
У девчонки лишь юбчонка за душою и была»[19]… – распевала карлица. Просеменив вдоль прохода, она рухнула на сиденье. – Уф-ф-ф, как я устала! Кумпол так и гудит! Зато вот – добыла два стакана. И твоих тетушек видала… Что-то они сюда не торопятся. Ну тем лучше, нам и без них хорошо, правда, милая? Мы и без них выпьем, правда, дорогая? Да будешь, будешь, куда ты денешься? – Она зашлась в приступе кашля, а когда оклемалась, погладила себя по груди и животу и заговорила уже спокойно и умиротворенно: – Ну, как вел себя наш лыцарь? О, ты играла ему, похвально, похвально!
Было уже за полночь. Где-то спорили о том, когда лучше было жить – при республике или при императоре, кто-то в дальнем конце вагона тихо поигрывал на гармошке – откуда она взялась, из Германии, что ли? – всхрапывал заснувший старик со слезящимися глазами. Вскрикнул во сне ребенок.
Викторин согласилась сыграть и спеть, лишь бы не говорить больше о выпивке.
– Хорошая песня. И неплохо, что ты ее поешь. Чувство всегда возьмет свое. Кто музыку-то написал, поляк какой-то? Не люблю поляков. Вот заносишься ты, а сама не можешь понять того, что поешь про свою судьбу. Так ведь и кончишь в отрепьях. Лучше уж пей. Знаешь что – я не люблю таких людей, которые портят другим настроение. Держи стакан, говорю, такая молодая, а нервы никуда. Вот у меня le promblemes, certains conrtraintes et hics[21]…
– Послушайте, я же…
– Так-так. А кто я такая, по-твоему, грязь подметная, что ли? – карлица усмехнулась.
– Поймите меня правильно, – тихо сказала Викторин, и голос у нее дрожал. – Пусть лучше выпьет этот господин.
– Нет уж, у него мозгов и так как писька у цыпленка. Видела хоть раз письку у цыпленка? Вот то-то. Что есть у него, то пусть и останется, пригодится еще. Тебе бы поосмотрительней быть, можешь ведь и ошибиться, – выговаривала ей карлица, мотая ужасной своей головой. – Узнала бы попервоначалу, кто мы такие. Мы же не какие-нибудь, кого на помойке нашли, промашечка вышла. Ладно, милая, поехали!
И женщина разом выпила стакан.
– Б-б-б-б… Ты вот из Эльзаса, я там тоже была, точн-точн, – продолжала она. – В Страсбурге квартиру держала – рядом еще церковь Святого Фомы, – ко мне играть в карты знаешь, какие господа приходили важные. Тебе и не снилось. Еще гадала.
Карлица в два приема прикончила бутылку и попыталась поставить ее на пол. Бутылка качнулась, упала и медленно покатилась по проходу. Женщина вновь протяжно рыгнула.
– Ах, хорошо, благородная отрыжка, а ты что думала? Я сама-то из Монпелье. Папашка лошадей там разводил, богатый был. Нам, детям, все лучшее из Парижа. Дом – будьте-нате, у теток твоих, небось, никогда такого и в помине не было, а они туда же – фу-ты ну-ты. «Уж пожить умела я! Где ты, юность знойная? Ручка моя белая! Ножка моя стройная!»[22]
Викторин мутило от отвращения, ни минуты больше она не могла выносить этих двоих – карлицу и убогого.
– А теперь, если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду. Мне было очень приятно, но я обещала подойти к тетушкам через полчаса. Они ждут меня у кондуктора.
С кошачьей ловкостью карлица поймала ее руку.
– А тебе бабушка не говорила, что врать – страшный грех? – прошипела она и еще сильнее вцепилась в запястье Викторин. – Садись, садись, милая, нечего сиськами трясти. Никакие тетки тебя не ждут, не нужна ты им. Да и не тетки они тебе вовсе, уж ты поверь мне. Мы с лыцарем – единственные здесь твои друзья, как же мы можем тебя предать? Мы своих не предаем. Так что никуда мы тебя и не отпустим.
– Что вы такое говорите? Мне ведь попадет, если я не приду к ним.
Шляпа с фруктами слетела с головы карлицы, но та только облизнула пересохшие губы.
– Садись, милая, не рыпайся. А вот тебе, маленький, я как раз сигаретку припасла, мне по дороге один добрый англичанин подарил.
Мужчина закурил, еще плотнее вжался в диван, и из его угла поплыли кольца дыма. Большое кольцо поднималось и расширялось еще больше, а он пускал новые, маленькие, так, чтобы они прошли внутри большого и обогнали его.
18
Кельнская вода (фр.).
19
П.-Ж. Беранже, «Резвушка». Перевод В. Дмитриева.
20
П.-Ж. Беранже, «Нищая». Музыка А. Алябьева.
21
Промблемы, одни промблемы и загвоздки (фр. с искажениями).
22
П.-Ж. Беранже, «Бабушка».