Вечный эскорт

Многие прошли через ее объятия или соприкасались своими орбитами с ее орбитой. В сущности, все эти люди были испорчены видимостью культуры… Для них культура, тысячелетиями выстраданная человечеством, была заключена в шутовские наряды и приобретала в их восприятии опереточный характер. «Гамлет» – оперетта; «Король Лир» – оперетта; Великая Отечественная – бравурный марш; Гулаг – явное преувеличение, а может, и просто выдумка космополитов; жизнь – череда маленьких радостей и удовольствий. Они недотягивали даже до гедонизма и эпикурейства.

Я говорил, а она слушала, не сводя с меня привычно насмешливого нежного взгляда и лениво помахивая огромными, словно крылья бабочки, идеально обработанными ресницами.

– Как же ловко ты манипулируешь словами – словно юбкой в канкане! В чем же, по-твоему, разница между гедонистами, эпикурейцами или, например, сибаритами?

– Гедонист – Ноздрев; эпикуреец – Йозеф Швейк или Омар Хайям; начинающий сибарит – Никита Михалков.

– Тебе хотелось бы все это взорвать, подобно Монике Витти, взрывающей форт в «Забриски поинт»[3]?

– Взорвать, не взорвать… Но я бы не пожалел, если бы все это внезапно исчезло.

– Но все, кого ты перечислил, – разные люди, просто достигшие в жизни успеха и определенного уровня благосостояния. Ты тоже стал бы таким, как они, если бы в кармане советского инженера по воле провидения вдруг появилось достаточное количество денег. Настоящих денег, с которыми можно жить на широкую ногу.

– Никогда! – воскликнул я с юношеской запальчивостью.

– Милый мальчик, мне нравится твой задор. Хотелось бы надеяться, что это будет именно так. Тебе предстоит длинная жизнь и еще представится возможность все взорвать… Может быть, и не раз. Хотелось бы надеяться, что ты не станешь таким, как они. Но я бы, честно говоря, за тебя не поручилась.

Внешне Ева ничем не отличалась от своих товарок. Отличие было в одном. Ее глаза. У проституток глаза кажутся мутными, будто нарисованными на стекляшке. У думающих людей глаза светятся изнутри. У Евы – светились.

Все смешалось в пространстве моей прошлой жизни: мотивы и ритмы, не достигающие моих барабанных перепонок; усыхающее, словно старая груша, лицо моей подружки, проститутки Евы, с умным, ласковым взглядом; белорусские усы самодеятельного сексолога-ветеринара с красными шелушащимися щеками; непроницаемое, спокойное лицо бритоголового красавца Лени Мелихова.

Взять и застрелить его, что ли, – что у него там было с Аной? А может, ничего и не было? Из глубины воспоминаний всплыло некрасивое, но безумно притягательное лицо моей Ирочки, первой ундины, которая подарила мне пронзительное чувство неземного полета и неизведанного прежде блаженства.

Так случилось, что после знакомства с Ирочкой Котек я уже не встречал Еву в Прибалтийской. Бывал в этой гостинице по делам, бывал в Москве. Знал места, где Ева обычно барражировала, – ее нигде не было. Да я и не искал ее. На некоторое время она исчезла с моего горизонта.

Порой я спрашивал о Еве у пожилых таксистов, ошивающихся вблизи злачных мест. Ее хорошо знали.

– Да-да, была такая. Девушка из Костромы, немного акала, когда приехала. Давно это было. Нормальная девка, и без всяких загибонов. Ее видели с самыми крутыми мужиками – номенклатура, режиссеры, скульпторы, звезды рока. Говорят, из-за нее целые сражения были, двое даже погибли.

– Какого-то англичанина выдворили из Союза, не хотел без нее уезжать!

– Могла выйти на сцену на официальном мероприятии, Дне милиции, например, станцевать канкан, помахать своими длиннющими ногами, спеть что угодно. Ей все с рук сходило.

– Чуть не влипла по делу Рокотова – Файбишенко, она тогда совсем еще молодая была. Любила хорошие шмотки, фарце платила валютой, вот и влипла. Помогли ей отмазаться. Наверное, дружки из органов. Иначе секир башка, тех-то всех расстреляли. Хрущ лично курировал.

– Марихуаной баловалась.

– Нет, Евочка Яблонская уже не та. Покатилась по наклонной. Я тоже давно ее не видел. Вроде за рубеж подалась.

– Может, и нет ее? Какой-нибудь сутенер грохнул или сама заболела и умерла? – предположил я, выслушав очередного очевидца.

– Это вряд ли. Все бы знали. Фигура она, эта Евка, заметная. Что-нибудь слышно было бы.

И какое мне, собственно, дело до нее? Интересный человек? Первая знакомая ундина? Но у меня теперь малышка Ирочка. Ростом почти метр восемьдесят. Малышка – потому что ей восемнадцать, студентка – учится и работает. А мне уже под тридцать.

Ева – приезжая, из Костромы. Ана – из Нового Уренгоя. Все девушки восемнадцати лет, входящие в неизвестное будущее, испытывают, наверное, похожие чувства и переживания. А если не в восемнадцать, а раньше? Если в четырнадцать – пятнадцать? Такое ведь тоже может быть. Что, интересно, эти девушки-подростки чувствуют, покидая родные пенаты? Да и такими ли уж родными были пенаты для моей Аны? Но Ана, кажется, ничего не боялась, она отважная. Ева тоже не из робких – обе они ундины, что тут скажешь? Ундины людей не боятся, а вот нам следовало бы остерегаться этих загадочных и опасных русалок, еще вопрос, есть ли у них душа.

Но что это я все – ундины, русалки? Такова, наверное, особенность моего восприятия. Сами-то эти девушки, скорее всего, и не догадываются, что они особенные.

7

Франция пятидесятых годов девятнадцатого века. Верлен и Рембо уже родились, но еще не опубликовали своих стихов.

Мирный государственный переворот тысяча восемьсот пятьдесят первого года, устранение законодательной власти, и вот тщеславный заговорщик и хитрый интриган Шарль Луи Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона I, человек, страстно преданный идеям бонапартизма и вместе с тем полный самообладания, – «голландец обуздывал в нем корсиканца», по выражению Виктора Гюго, – установил во Франции, не без помощи своей любовницы и финансистки мисс Говард, авторитарный режим и через год провозгласил себя императором Второй империи. Но историю не остановить, французская экономика и промышленность набирают обороты, император вынужден дать дорогу частичным демократическим реформам. Барон Осман проводит масштабную реконструкцию Парижа, другие города идут вслед за Парижем. Появился новый термин «фланер», обозначающий горожанина, извлекающего удовольствие из бесцельных прогулок по городу.

Эдуарда Мане часто можно было увидеть в группе своих почитателей, собиравшихся в кафе Гербуа на Рю-де-Батиньоль, популярном месте встреч французской богемы. Здесь, на Монмартре, встречались будущие импрессионисты. Признанными мастерами того времени были Делакруа, Энгр, Коро, Милле, Курбе. Мане нашел путь от старого поколения французских художников к новому.

Его называли Император Эдуард. Чем не император? Настоящий Бонапарт живописного цеха! Император Эдуард, – с восторгом отзывались о нем женщины, он открывал им черную лакированную дверь своей квартиры и разрешал разделить с ним ложе.

Эдуард Мане вещал и обличал: «Буржуазное лицемерие пронизывает все слои общества, вплоть до императора Наполеона III и его ближайшего окружения. Большинство моих друзей из Сорбонны такие же. Они сколачивают состояния, холят сыновей, чтобы те продолжили их семейный бизнес, покупают любовь красивых молодых куртизанок, самый экзотический товар на свободном рынке наших дней, а их жены проводят время в праздности и показухе.

Париж Виктора Гюго, наших отцов и дедов, ушел в прошлое. Новые улицы Османа вытянуты струной до самого горизонта наподобие железнодорожных путей – это конец старой жизни, конец прежнему лабиринту улиц и дворов, наползающих друг на друга. Раньше вы знали только соседей, живущих на вашей улице, потому что она была слишком извилистой и труднопроходимой, чтобы добраться до других улиц. А теперь различные классы общества, обретавшиеся раньше на периферии, смешиваются с нами, вносят в быт Парижа и Франции свои привычки, идеи и свой способ существования.

3

Кинофильм режиссера Микеланджело Антониони.