Страница 14 из 126
Впрочем, Унгерна больше занимали азиатские чудеса иного рода. Однажды, беседуя с кузеном Эрнстом о ситуации на Дальнем Востоке, он заметил: «Отношения там складываются таким образом, что при удаче и определённой ловкости можно стать императором Китая»[29]. Имелся в виду генерал Юань Шикай, президент Китайской республики, пытавшийся основать собственную династию, но слышится тут и какая-то личная нота, иначе собеседник не запомнил бы эту фразу и не повторил бы её два десятилетия спустя в разговоре с биографом Унгерна. Пример Юань Шикая показывал, что в разрушенных структурах власти путь к её вершине может быть сказочно короток.
Ещё в Кобдо, говорил Унгерн, он впервые задумался о возможности с помощью монголов восстановить в Китае маньчжурскую династию. В то время это были вполне умозрительные размышления, но под конец жизни план реставрации Цинов, чтобы мощью возрождённой Поднебесной империи воздействовать на революционную Россию и буржуазную Европу, станет его навязчивой идеей. Умрёт он в убеждении, что «спасение мира должно произойти из Китая».
2
Барон Альфред Мирбах, муж единоутробной сестры Унгерна, писал о нём, ссылаясь на мнение жены: «Только люди, лично знавшие Романа, могут объективно оценить его. Одно можно сказать: он не как все».
Если тут легко заподозрить преувеличение, вызванное родственными чувствами, то схожее свидетельство оставил живший в Монголии русский поселенец Иван Кряжев, лицо абсолютно не заинтересованное. Он помнил Унгерна по жизни в Кобдо в 1913 году и рассказывал, что барон вёл себя «так отчуждённо и с такими странностями, что офицерское общество хотело исключить его из своего состава, но не смогли найти за ним фактов, маравших честь мундира».
И далее: «Унгерн жил совершенно наособицу, ни с кем не водился, всегда пребывал в одиночестве. А вдруг ни с того ни с сего, в иную пору и ночью, соберёт казаков и через весь город с гиканьем мчится с ними куда-то в степь — волков гонять, что ли. Толком не поймёшь. Потом вернётся, запрётся у себя и сидит один, как сыч. Но, оборони Бог, не пил, всегда был трезвый. Не любил разговаривать, всё больше молчал»[30].
Рассказ Кряжева об Унгерне завершается точным и выразительным наблюдением: «В нём будто бы чего-то не хватало». Ошибки тут нет — не ему чего-то не хватало, а именно «в нём». Эта пустотность выдавала себя в глазах. Бурдуков говорит о «выцветших, застывших глазах маньяка»; другой мемуарист описывает их как «бледные», третий — как «бездушные, оловянные», четвёртый вспоминает о «водянистых, голубовато-серых, с ничего не говорящим выражением, каких-то безразличных». По-видимому, у него плохо развиты были окологлазные мышцы, чья игра придаёт взгляду бесконечное множество оттенков. Обычно этот физический дефект связан с недоразвитием эмоциональной сферы.
«Сердце, милосердие в нём отсутствовали», — писал служивший под началом Унгерна полковник Торновский. Он же одной фразой очертил тип этого человека, едва ли сложившийся только под влиянием ницшеанства, без опоры в органике: «Сирых и убогих не терпел».
По словам современника, не однажды с Унгерном встречавшегося, тот «совершенно не заботился о производимом впечатлении, в нём не замечалось и тени какого-либо позёрства». Это столько же говорит о силе характера, сколько об отсутствии потребности в чисто человеческих связях. Унгерн не корректировал своё поведение реакцией собеседника, она его не интересовала. Эмоциональная блёклость позволяла не замечать чужих чувств, считать их не заслуживающими внимания, не имеющими ценности.
Здесь же берёт начало его странная для немецкого аристократа неопрятность, даже неряшливость — нестриженые усы и волосы, грязная, а то и рваная одежда, но тут не было и намёка на вызов унылой мещанской аккуратности или условностям военной касты. Он неделями не менял белья и не отдавал его в стирку, а выбрасывал, когда оно превращалось в лохмотья. Комнаты, где он жил, содержались в ужасающем беспорядке и почти не имели мебели. Многие отмечали его «умеренность в питье и пище, особенно в последней». Рассказывали, будто он, как монгол, питается лишь бараниной и чаем, хотя не может обходиться без хороших папирос. Враги называли его кокаинистом и наркоманом, но прямых свидетельств об употреблении им наркотиков нет. Правда, в одном из писем упоминается курение опиума в дружеской компании, членом которой он был, однако редкий европеец в Китае обходился без такого опыта. Есть лишь один аргумент в пользу того, что эта сторона жизни была ему знакома: мечтая создать «орден военных буддистов» по типу монашеских орденов, Унгерн исключал употребление его членами алкоголя, но допускал гашиш и опиум, чтобы «дать возможность русскому человеку тешить свою буйную натуру».
Общеизвестны его неприхотливость, бессребреничество, отсутствие интереса к женщинам, однако этот житейский аскетизм тоже был формой мизантропии — привязанность окружающих к земным благам и усладам оправдывала отношение к ним как к существам низшего порядка. «В его небрежности в одежде для чуткого ума ясно звучали горделивые ноты сознания своего превосходства», — неуклюже, но проницательно замечает Князев. Так Наполеон на вершине могущества продолжал носить простой серый сюртук, не скрывая, а, напротив, подчёркивая обтянутое им брюшко.
Впоследствии Унгерн попытается сравнивать себя с Николаем I и Фридрихом Великим, другие найдут в нём сходство с Павлом I, хотя в роли начальника Азиатской конной дивизии и диктатора Монголии он больше всего будет напоминать шведского короля Карла XII с его неукротимой воинственностью и презрением к радостям плоти. Многие Унгерн-Штернберги в прошлом служили шведской короне, Даго и Ревель — бывшие владения Швеции. Мальчиком Унгерн наверняка прочёл немало книг о великих полководцах, жизнеописание самого прославленного из шведских королей он мог знать с детства и помнил, что Карл XII был человеком высокообразованным, но отличался солдафонской грубостью манер, крайней неопрятностью, неряшливостью в одежде, невзыскательностью в пище и абсолютным равнодушием к женщинам. Тот же набор воинских и одновременно монашеских добродетелей числился и за Унгерном. Это не значит, что он сознательно подражал королю-аскету, скорее — представлял собой схожий тип личности, но какая-то память об оригинале, с которого снята копия, в нём, возможно, присутствовала.
Своих солдат и офицеров Унгерн считал «жалким подобием людей», «толпой голодных кровожадных шакалов, рыскающих в поисках добычи», а изредка попадавшихся среди них интеллигентов презирал за мягкотелость и чрезмерную разборчивость в средствах. Неспособность подняться над предрассудками современной морали была таким же грозным обвинением, как отсутствие моральных принципов. Унгерн постоянно жаловался, что окружён не теми людьми, каких ему хотелось бы видеть возле себя, но таких, похоже, не существовало в природе. Возможно, его болезненная тяга к оккультизму была порождена ещё и поисками опоры за пределами человеческого круга общения. Интимный контакт с иной реальностью мог восполнить ущербность отношений с людьми.
Нет смысла противопоставлять жестокость Унгерна его бескорыстию или идеализму, как то делали современники, старательно сортируя его достоинства и пороки, раскладывая их на разные чаши весов, чтобы установить точное соотношение в нём добра и зла. Одно тут вытекает из другого и связано с важнейшей особенностью личности параноидального склада, каковой, несомненно, являлся Унгерн — сознанием собственной исключительности как объективного факта. Человек такого типа смотрит на себя как на единственно живого в окружении фантомов, применительно к которым позволено всё, поскольку они — лишь эманация неких сил и начал, а не такие же люди, как он сам[31].
29
Эрнст Унгерн-Штернберг должен был вспомнить этот разговор, узнав, что в 1919 году его кузен женился на маньчжурской принцессе.
30
На рассказ Кряжева, записанный в 1921 году, повлияли широко известные в Монголии истории о борьбе Унгерна с пьянством, но сам он отказался от алкоголя лишь в годы Гражданской войны — не то ещё в Забайкалье, не то непосредственно перед походом на Ургу.
31
В издании 1993 года далее говорилось: «Этот тип личности характерен не столько для тиранов патриархального толка, пусть даже самых кровавых, сколько для творцов тотальных утопий». Такого рода обобщения типичны для того времени, когда слово «утопия» казалось универсальным ключом ко всей истории XX века.