Страница 7 из 23
5. Чиновник в департаменте юстиции
Пётр Ильич 13 мая 1859 года окончил Училище правоведения с чином титулярного советника и поступил в Первое отделение департамента министерства юстиции. «В первые годы по выходе из училища, – пишет Модест Ильич, – он остаётся прежним юношей-школьником. Та же необузданная жажда веселья, то же постоянное стремление к удовольствиям во что бы то ни стало, тот же легкомысленный взгляд на серьёзные стороны жизни остались ему присущи на свободе, как были и в школе».
Днём Пётр Ильич сидел в канцелярии, строчил бумаги, а вечерами предавался развлечениям и вёл жизнь молодого повесы. Иногда ему приходилось просто разрываться, если бывали два приглашения, и он не знал, что предпочесть: балет или оперу. Друзья потешались над ним, но он так серьёзно рассуждал о «твёрдости носка» и «элевации», что сразу было видно знатока по части балета. Иногда он принимался дома или в гостях так ловко подражать балетным па и пению своих оперных любимцев, что было очевидно: его подлинное призвание в этой жизни – смешить народ всеми способами.
«В постоянной погоне за удовольствиями, – пишет Модест Ильич, – его раздражали, расстраивали те, кто напоминали одним фактом своего существования о каких-либо обязанностях, о скучном долге. Хороши стали те, с кем было весело, несносны – с кем скучно. Первых надо было искать и избегать вторых. Поэтому отец, младшие братья, престарелые родственники были ему в тягость, и в сношениях с ними зародилось что-то сухое, эгоистическое, пренебрежительное. Впоследствии мы увидим, до какой степени была поверхностна эта временная холодность к семье, но не констатировать её существования в эту пору его жизни нельзя. Он не то, чтобы не любил семьи, но просто, как всякий молодой повеса, тяготился её обществом, за исключением тех случаев, когда дело шло о каких-нибудь увеселениях или празднествах. Сидеть смирно дома – был крайний предел скуки, неизбежное зло, когда пусто в кармане, нет приглашений или места в театре».
Однако и в скучной канцелярской работе Пётр Ильич не переставал быть добрым и отзывчивым товарищем. Как-то, будучи помощником столоначальника, он проходил через комнату, где трудился писарь Волков. Пётр Ильич обратил внимание на его убитое лицо.
– Что с вами? – спросил Пётр Ильич.
– Меня лишили „гуся", – ответил расстроенный Волков, – а на эти деньги я рассчитывал уплатить долги. (На чиновничьем жаргоне «гусем» называлась наградная выдача к рождеству).
– А сколько? – поинтересовался Чайковский.
Сумма была небольшая, но для финансового положения не только Волкова, но и Чайковского она представлялась изрядной величиной. У Петра Ильича сейчас же явилась мысль помочь бедняку.
– Подождите, -сказал Пётр Ильич, – тут, верно, ошибка, я пойду справлюсь.
Через полчаса он вернулся.
– Это действительно вышло недоразумение, вот ваши деньги, мне их выдали.
На самом деле Пётр Ильич никуда, конечно, не ходил, а просто-напросто отдал свои деньги. Впоследствии Волков Ефим Ефимович стал знаменитым художником-пейзажистом.
Пётр Ильич продолжал вести светскую жизнь. Как писал Модест Ильич, «он смотрел на жизнь в какое-то волшебное стекло, сквозь которое мир представлялся ему в фантастической окраске». «Ты знаешь мою слабость? – писал 23 октября 1861 года Чайковский сестре Саше. – Когда у меня есть деньги в кармане, я их всегда жертвую на удовольствие. Это подло, это глупо, – я знаю; строго рассуждая, у меня на удовольствия и не может быть денег: есть непомерные долги, требующие уплаты, есть нужды самой первой потребности, – но я (опять-таки по слабости) не смотрю ни на что и веселюсь. Таков мой характер. Чем я кончу? Что обещает будущее? Об этом страшно и подумать. Я знаю, что рано или поздно (но скорее рано) я не в силах буду бороться с трудной стороной жизни и разобьюсь вдребезги; а до тех пор я наслаждаюсь жизнью, как могу, и всё жертвую для наслаждения. Зато вот уже недели две, как со всех сторон неприятности; по службе идёт крайне плохо, рублишки уже давно испарились, в любви – несчастие; но всё это глупости, придёт время, и опять будет весело. Иногда поплачу даже, а потом пройдусь пешком по Невскому, пешком же возвращусь домой – и уж рассеялся».
Илья Петрович душой чувствовал, что призвание Пети всё же музыка, и ничего никому не говоря, поехал к Кюндингеру и спросил его начистоту:
– Есть ли у моего сына настоящий музыкальный талант?
И Рудольф Васильевич Кюндингер ответил так:
– Вынужден, может быть, огорчить Вас, милостивый государь Илья Петрович, но у Вашего сына Петра Ильича музыкального таланта нет. Есть способности и способности, прямо скажу, выдающиеся: поразительная тонкость слуха, память, отличная рука, но все это не даёт повода предвидеть в нём не только композитора, но даже блестящего исполнителя. Удивительного в этом ничего нет: молодых людей с такими данными встречаю я нередко. Да и поймите, Илья Петрович, я испытал на себе, как тяжело положение музыканта в России. На нас смотрят в обществе свысока, не удостаивая равенства отношений… Нет, нет, прошу вас, не поощряйте увлечения Петра Ильича.
Однако Илья Петрович вечером за ужином неожиданно сказал:
– А, по-моему, Петруша, ты бы мог как-нибудь сочетать службу с музыкальными занятиями. По-моему, Петруша, у тебя настоящий музыкальный талант, и не поздно, нет, не поздно сделаться тебе артистом.
Пётр Ильич засмеялся:
– Ну, папаша, только я немножко пообвык в департаменте, а вы хотите, чтобы я пустился в изучение теории музыки? Стар я для этого.
П. И. Чайковский впоследствии высоко оценил свои занятия с Кюндингером в краткой автобиографической записке, написанной для своего французского издателя Ф. Маккара: «.. .я пробыл (в Училище правоведения) 9 лет, не занимаясь серьёзно музыкой, хотя в конце этого периода мой отец устроил мне уроки с одним превосходным пианистом, жившим в Петербурге, г-ном Рудольфом Кюндингером. Этому выдающемуся артисту я обязан тем, что понял, что моё подлинное призвание – музыка; это он сблизил меня с классиками и открыл мне новые горизонты моего искусства». Кюндингер был «первым, кто стал меня брать с собой на концерты, программа которых включала классические композиции».
6. Музыкальные классы. Петербургская консерватория
Пётр Ильич, несмотря на эпизодические занятия музыкой, был в музыке дилетантом, то есть любителем, имеющим только поверхностное знакомство с ней, но он чувствовал насущную необходимость, потребность в музыке. Очень часто он был одержим желанием, или, как он говорил, «поползновением», что-нибудь сочинить, хотелось погрузиться в омут музыки. Он стал разучивать симфонию Бетховена. «Эта музыка настраивала меня на грустный лад и на неделю превращала в несчастного человека. С той поры меня заполнило неистовое желание написать самому симфонию, каковое при каждом соприкосновении с музыкой Бетховена прорывалось снова, но я слишком сильно чувствовал тогда моё невежество, моё полное бессилие во владении композиторской техникой, и это чувство доводило меня до отчаяния. Я всё более и более впадал в уныние, испытывал глубокую неудовлетворенность своей судьбой, моя должность наскучила мне, я был разочарован и глубоко несчастен», – писал Пётр Ильич Чайковский. Когда он говорил об этом своим друзьям, те смеялись над ним.
В 1859 году произошло знаменательное событие: стараниями одного из выдающихся музыкальных деятелей, Антона Григорьевича Рубинштейна, и под покровительством великой княгини Елены Павловны было образовано Русское музыкальное общество, при котором открылись бесплатные музыкальные классы, которые разместились в Михайловском дворце. Классы были доступны для всех, и в них преподавали профессионалы. Желающие могли посещать курсы теории музыки, пения, хорового искусства, фортепиано, скрипки, виолончели. В дополнение к классам музыкального общества была образована бесплатная музыкальная школа хорового пения. Классы и школа быстро стали популярными, удивляя количеством и разнообразием тех, кто хотел учиться музыке, но не мог оплачивать частные уроки: среди них можно было увидеть чиновников, военных, купцов, лавочников и студентов, а также молодых женщин. Чайковский поступил в музыкальные классы. Он пишет в своей «Автобиографии»: «В 1861 году я познакомился с молодым лейтенантом гусарского гвардейского полка, большим почитателем истинной музыки, какое-то время даже посещавшим музыкально-теоретический курс, который Заремба (Николай Иванович) тогда преподавал для дилетантов. Этот офицер (Петр Платонович Мещерский), с которым меня вскоре связала сердечная дружба, немало удивился, когда однажды я начал импровизировать на фортепиано на предложенную им тему. Чем ближе он меня узнавал, тем более его изначальное удивление перерастало во внутреннее убеждение, что я музыкант с головы до ног и должен избрать музыку предметом серьезных и регулярных занятий. Он привёл меня к Зарембе, который взял меня учеником…».