Память плоти

– Спасибо за риторический вопрос. Уже не так хорошо, как до твоего звонка. У тебя какое-то дело ко мне?

– Какие дела, Кира? Ты знаешь, как я к тебе отношусь.

– Полагаю, неважно, если считаешь возможным трезвонить мне к полуночи без всякого к тому повода.

– У тебя плохое настроение?

– Еще один риторический вопрос. Настроение падает, можешь не беспокоиться. Если я сейчас положу трубку, то еще смогу заснуть естественным путем.

– Зачем ты так, Кира? Мне есть что тебе сказать, только ты не хочешь меня слушать.

– Есть что сказать? Хорошо, говори. Надеюсь, это что-нибудь новенькое и действительно касается меня.

– Это касается нас, Кира, нас с тобой. Когда я…

– Нас с тобой нет, Артур. Есть я и есть ты, пожалуйста, исходи из этого положения. Между нами ничего нет, кроме автомата, который нас соединил на время твоего звонка.

– Когда я не вижу тебя, Кира, мне плохо. У меня все валится из рук, понимаешь? Я ни на чем не могу сосредоточиться, чувствую себя ничтожеством. Мне кажется, что я песчинка в этом мире, которую не отличить от других, таких же песчинок… Ты идешь по ним, наступаешь на них, некоторые из них прилипают к твоим ступням. Но тебе плевать на это, ты идешь к морю. Ты идешь к морю и перед твоими глазами только оно, это море, глубокое и бескрайнее. Какие песчинки, зачем они тебе? Ты смоешь их в набежавшей волне. Я не хочу быть песчинкой, Кира, понимаешь, не хочу! Я не могу…

– Можешь, Артур, еще как можешь. Тебе же хочется быть как все.

– Только не с тобой, Кира, только не с тобой! С тобой мне хочется быть морем, к которому ты идешь и которому улыбаешься. Я хочу, чтобы ты… чтобы я… чтобы мы были одним, понимаешь? Одним целым.

– Замечательно. Хочешь, чтобы я купалась в тебе, наслаждалась тобой, да? И была в полном твоем распоряжении, в полной твоей власти. В зависимости от стихии, то есть твоих капризов. Надо же, какая любовь! Мне не нравится твой поэтический образ, я боюсь в нем захлебнуться и утонуть. Ты жалуешься, что я тебя не замечаю – такого, какой ты на самом деле, – глубокого и бескрайнего. Но ведь ты сам говоришь, что это только мечты. Стань морем, Артур! Стань морем, и тебе уже не будет хотеться того, что хочется песчинке… Прости, я отключаюсь, очень хочется спать. Если надумаешь еще когда позвонить, найди томик Гумилева и воспользуйся его образами. Прочтешь мне пару стихотворений и молча положишь трубку. Я буду знать, что это ты. Ты – на пути к морю… Я устала, Артур, у меня был трудный день. Спокойной ночи.

***

Так, и что же теперь? Что там полагается делать в таких случаях? Ну, когда тебя презирает женщина, которая тебе небезразлична. Мобильник в стену, пол-литра в глотку, ноги в бордель. Вряд ли все это ему подходит, не того полета он птица. Голубая кровь, белая кость.

Судьба Артура была решена еще до его рождения. Лодка его жизни плыла по течению избранной родителями реки. Без мотора и весел, как щепка, болталась она от берега к берегу, но все в пределах русла. К несчастью, русло это было не природным, созданным Богом, а рукотворным, исполненным по нездоровой человеческой прихоти. Как, впрочем, и все, что вокруг, почти все – от корпораций всяческого рода индустрии, заваливших обывателей излишествами, необходимыми для престижа, вроде чипсов и пива, до обществ защиты животных, срывающих с прохожих дорогие шубы. Там и тут вначале было слово, то бишь реклама, бьющая по ушам и оседающая где-то в подсознании.

Туда же, в подсознание, западали и видеоклипы, основанные на основных инстинктах и по сути, не имеющих ничего общего с предметом рекламы. И выделка этих самых предметов, вызывающая своими формами похотливые мечтания, тоже работала на старину Фрейда, для которого вообще все предметы, окружающие нас в этом мире, характеризовались исключительно тремя буквами. Sex, вот что правит миром, и если он не правит тобой, ты изгой.

Изгой… Но если ты изгой, то где-то есть и гои, тот клан, из которого тебя выперли. Это кто ж сейчас гой, сосуд избранный, вот этот самый обыватель, пускающий рефлексную слюну при виде чьей-то грязной задницы, выставленной на передний план социума? А ведь Фрейд при жизни наверняка помнил, что говорят на языке цифр три возлюбленные им латинские буквы, значение которых известно со времен шумерского алфавита. Прочти слово справа налево и увидишь число, означенное в Апокалипсисе: 666. В десятках современных алфавитов sex – это просто цифра 6. Знал, подлец, на кого работает, или двинулся рассудком значительно раньше, чем это стало очевидно всем?

Блеф, однако, удался. Миллионы адептов положили и кладут себе в карман миллиарды сребреников лишь за то, что провозгласили секс отправлением организма, которому в этом качестве, само собой, ничто не должно препятствовать. Особенно душа. Она, разумеется, существует, даже вес ее теперь мы знаем и по фотографиям, но ее дело здесь сторона. Кто это, простите, о душе думает, когда ботинки жмут? То есть мочевой пузырь полон, газы скопились или виски назад лезет. В такой ситуации надо действовать, а не думать.

Парадокс в том, что и здесь блеф. Дело в том, что без желания, то есть совершенно определенного настроя вашей головы, вспыхнувшего в подсознании эротического образа, вы не станете совокупляться. Инстинкт срабатывает только от внешнего либо внутреннего раздражителя и никак иначе. Между тем образ, засевший в вашем подсознании, управляем. Вот вам и собака Павлова, которая где-то там зарыта. Она ведь может как лаять, так и не лаять, чавкать отбивными или жрать комбикорм – как привыкнет, что ей образ подскажет, образ ее жизненного опыта, если угодно. И получается то, что заложено в программу: любовь ушла, остались помидоры. Все в этом мире суета, все – блеф.

Но что хорошо русскому, то немцу, как известно, смерть. Где ясно китайцу, там темно Европе. Артур не знал, чем его купила Кира. Река, по которой он плыл в свое море, секса ни в коей мере не отрицала, а голубая кровь предполагала безграничный выбор. Границы строило больное самолюбие, образ, запавший в память с первой встречи, дразнивший визуальной близостью и недоступностью сердца.

Он впервые увидел Киру, облизнулся на нее, согласно теории психоанализа, как на объект сладострастия, когда той едва исполнилось шестнадцать. Ему шел двадцать седьмой год, и он мог себе позволить глядеть на нее так, как ему хочется. На свою ровесницу он не посмел бы взглянуть столь откровенно, ибо опасался за последствия, а тут – неопытная девочка, для которой он, молодой мужчина с положением и дальней, в смысле бесконечной, как лестница в небо, перспективой, должен олицетворять предел мечтаний.

Кира ответила тогда смущенной улыбкой, которую он поспешно растолковал в свою пользу. Дочь самого Стратега, чистая и непорочная прелесть – вот достойная его партия. Надо только подождать два-три года, какие пустяки. Эта улыбка послужила причиной тому, что в тот вечер он оказался у своей старой приятельницы, которой уже в ночи долго и усердно доказывал, перемежая практику с заметно преобладающей теорией, свою мужскую состоятельность, и приятельница, которой некуда было деваться в силу крови другого, более прозаичного цвета, усердно делала вид, что так оно и есть, как он говорит, и нет во всей «оклахоме» и ее мировых окрестностях лучшего парня, чем ковбой Артур.

– Послушай, Гала, – так, на манер Сальвадора Дали, звал он свою подругу, опуская суффикс, который употребляли в ее имени все остальные, кто пользовался ее расположением, – послушай. Давно хотел спросить, все как-то не получалось… Только обещай, что скажешь правду. Обещаешь?

– Ну-у, если тебе так хочется…

– Это никак не скажется на наших отношениях, ты не бойся!

Гала, или Галка, кому как сподручней, сдобная хохлушка удачной выпечки, хоть и не была семи пядей во лбу, но сериалы смотрела, и потому ничего не боялась. Лежа на кровати в соблазнительно разбросанных поверх одеяла конечностях, она подобралась, как умела, приподняла голову со взбившимися, как у ведьмы, волосами, и подперла ее пухлым кулачком. Заспанное лицо Галы при этом должно было выражать крайнюю степень доверия и заинтересованности, верности и дружбы. Смешались в кучу кони, люди, и трепетная лань, мучимая поутру легким похмельем, приготовилась к последней пытке, которой удостоилась от мужеподобного эстета, истязающего ее своими бзиками за кусок хлеба с маслом. Этот кусок не казался ей лишним, и потому воспитанный джентльмен мог бы ее не предупреждать.