Страница 7 из 22
Зайдите в любой магазин, где продаются календари и плакаты, и увидите портрет нынешнего президента. При красно-коричневом режиме к картинкам прибавлялись памятники. В XX веке многострадальное тело России как голодные волки изглодали две страшные эпидемии памятников. Памятник Ульянову как штамп о полноценности ставили в любом населенном пункте, где больше пяти тысяч жителей. Огромную страну забили приукрашенными ростовыми и сидячими портретами унылого карлика.
С 1924 года он без остановок с ростом скорости размножался как вошь. Чем больше город – тем больше памятников. Его обязательно тыкали на центральных площадях. Он как продажная сука предлагал себя в разных позах и одеждах по принципу: хоть с одного боку да понравлюсь. Он подкарауливал в скверах, на вокзалах, у стадионов и в парках. Он хотел быть для каждого свой. Он мечтал о том, чтобы его видели из любой точки. Куда бы человек ни повернул голову, а там он с фанатизмом в пустых глазах шагает в эпоху счастья плешивых сморчков.
Как определенному количеству зэков в лагерях полагался надсмотрщик, так определенное количество горожан на улицах получало своего Ульянова. Их расположение планировалось так, чтобы во время долгой прогулки любой человек не один раз встретил взгляд раскосых глаз. И помнил: он всегда во власти воли нафаршированного трупа без потрохов. В Комсомольске население более двухсот тысяч, памятников сифилитику было не меньше 22. И это не считая огромного количества бюстов, которые стояли во всех солидных организациях.
Никакая художественная мысль не могла утолить ненасытных аппетитов пропаганды. Спас конвейер. Убогие памятники отливали сотнями без остановки. И очень быстро по эстетике и массовости уравняли скульптуру с костяшками домино и детскими игрушками. Сделать «Куклу Настю номер пять с голосом» было сложнее, чем штамповать памятники. Продержись красно-коричневые чуть дольше, и эти памятники картаво гнусавили бы отвратные речи.
Перед четырехэтажной школой № 26 стояла потерявшая счет отливка обласканного властью и справедливо забытого сразу после смерти скульптора Григория Постникова, который вовремя переключился на космонавтов, но от забвения его это не спасло. Решительно выдвинув вперед левую ногу и прочно ухватившись левой рукой за борт легкомысленно распахнутого пальто, Ульянов правую руку отвел от себя в странном жесте. То ли махал кому-то, то ли хотел кого-то обнять. Композицию завершали игривое вульгарное движение бедер и чуть откинутый назад корпус. Все вместе складывалось в фигуру подвыпившего сантехника, который на прогулке воскресным днем увидел свояка с бидоном пива.
Время от времени с неустановленной периодичностью ночью между раздвинутыми, как лезвия ножниц, ногами Ульянова неизвестные прочно вбивали большую заостренную палку, горделиво выпиравшую вперед. Размерам позавидовал бы любой сатир. Утром ученики первой смены останавливались перед школьным крыльцом поглазеть, как военрук с помощью директора и приставной лестницы дрочил у Ульянова. «А ты заодно отсоси ему», – кричали бесстрашные ребята из детского дома. Сцену ждали и, бывало, шли в школу с надеждой на ее повторение.
В этом утреннем стояке Ульянова гораздо больше смысла, чем во всем социалистическом реализме. Безымянный гениальный мальчик хорошо понимал: улыбка, смех, хохот – вот главный способ борьбы с бессмыслицей идеологии. И пока они есть, гипсовые не обретут величия, даже если их до отвалу накормят человечиной.
Чтобы создавать, поддерживать и обновлять наглядную агитацию государство содержало огромную армию художников-оформителей. У них были и другие задачи: оформление интерьеров и праздничных колонн, реклама и сувенирная продукция, техника безопасности, таблички и номера. Художники тратили жизни на работу принтерами.
На стройках первые колья вбивались не для палаток, разметки или планировки, а для транспарантов и лозунгов. В глухой тайге еще ничего, только стоит кучка голодных людей и трепещет полотнище «Сила партии в ее единстве». Василий Некрасов много раз участвовал в этих бессмысленных радениях на Камчатке и на Сахалине.
После того как политические лагеря были уничтожены и государство лишилось рабской силы, его потребность в драгоценных металлах возросла. Завлечь людей можно было только длинным рублем, за ним они сюда тянулись со всей России. Василий Некрасов не был исключением.
Он вербовался на золотые прииски – работа с хорошей оплатой и вдалеке от крикливой своры партийных надсмотрщиков. Плакаты не приходилось переделывать по прихоти любого инструктора, который, доказывая свою нужность, мог придраться к чему угодно. То цвет недостаточно красный, то знамя на портянку похоже, то запятая в очередном заклинании пропущена. Соседство с алкашами и медведями устраивало Василия куда больше.
Прииск «Свободный» изобиловал теми и другими. У утонченного графика с ними был джентльменский договор: он их не трогает – они его тоже. Чаще всего Василий общался с техником похожей на огромную глубокую тарелку или бокал для мартини спутниковой антенны, которая обеспечивала связь и телепередачи.
Техник был одержим стремлением услышать в радиошуме голоса далеких звезд и мастерил хитроумную конструкцию, чтобы разгадать их. А Василий поддакивал ему и временами вставлял: «Скучно им там в космосе без нас», «Нет у них настоящей духовности и представления о жертвенности, вот их к нам и тянет», «Только наши загадки они разгадать не могут».
Обычно посиделки заканчивались тем, что оба брали в руки по пустой бутылке, взбирались к тарелке, прижимали к ней днища бутылок и долго, словно внимательные врачи у тела подозрительного пациента, слушали таинственный металлический гул. Для каждого он складывался в свое послание. Василий различал прилив исполинского океана, медленные тяжелые волны которого стирают прошлое горе и на его месте намывают островки беззаботного счастья. Техник ясно слышал щелчки реле универсальной машины, которая рассчитывает такой режим потребления и дозировки алкоголя, при котором невозможно похмелье.
Когда в следующий раз пытались передать друг другу наблюдения, то не понимали, спорили и соглашались только в одном – эксперименты необходимо продолжить. А для этого надо опорожнить бутылки. Несвежая посуда для прослушиваний не подходила. Попробовали как-то, но, кроме жалобного воя ветра, ничего не разобрали.
В посуде для эксперимента недостатка не было. Василий один из немногих имел в магазине неограниченный кредит. В избытке были и досужие наблюдатели за тем, как два парня регулярно взбирались на антенну. Отсутствие событий в маленьком поселке, где по углам горбились кривобокие вышки для автоматчиков, а за домами скалились остатки колючей проволоки, приводило к тому, что событием становился любой неурочный собачий брех. Что уж тут говорить о загадочной сцене на фоне ночного неба.
Повторялась она регулярно и практически в одно и то же время. По ней отмеряли часы: «В рожу я ее двинул еще до того, как техник и художник на антенну полезли». У нее были преданные зрители: «Пойдем, пора, сейчас полезут», – и случайные наблюдатели: «Ой, что делается, убьются ведь». Ей пугали детей: «Смотри, неслух, уволокут тебя на небо дядьки с бутылками». По ней загадывали желания: «Если не упадут сейчас, то следующей зимой на материк».
Объясняли странное действо по-разному. «С пьяных глаз и на курицу вскочишь, не то что на вышку», – мудро замечали одни. «Вера у них такая, они в эфир верят, эфиру служат и на него молятся. А бутылка вместо иконы. В ней эфир заключен. Его же как лик на доске не нарисуешь», – авторитетно кивали другие. «Тоска их донимает, вот и барогозят», – с пониманием вздыхали третьи.
Как и в любом деле, не обошлось без стукачей. В районный отдел КГБ проступило сразу три красноречивых и жарких доноса. Первый был аккуратно написан красной ручкой на листочке в клетку из детской тетрадки: «На прииске "Свободный" техник антенной установки типа "Эра" и художник-оформитель, вместо того чтобы заниматься своими непосредственными обязанностями, типа, передавать и рисовать, производят порчу дорогостоящего государственного оборудования путем постоянного тыкания в него стеклянными предметами типа пустых бутылок преимущественно из-под водки объемом 0,5 литра».