Лисы мастерских

Занзибарский в любом состоянии власти боялся больше жены, а потому с майором драться не стал. Попытался от него мягко увернуться. Но запнулся о ножку стула, всеми своими телесами обрушился на майора, погреб его под собой. А перед тем как накрыть собственным пузом, случайно зацепился за его погон и сшиб его вместе с фуражкой.

Начальник велел кинуть художника в «обезьянник», чтобы он отоспался и вспомнил себя. Тот забился в угол и поначалу тихо, едва слышно жалобно скулил. Потом начал требовать от соседей, чтобы те помогли ему одолеть поганую лису, иначе она всех сожрет. Честных обитателей клетки это возмутило, они потребовали отсадить больного в одиночку.

Одиночка была такой маленькой, что лиса бы в нее ни за что не поместилась, а потому Занзибарский сначала успокоился. Но хитрое животное стало с улицы рыть подкоп, чтобы просунуть в него кровожадную морду и откусить у художника то, что висит между ног. Вспомнив, что лисы боятся волков, Занзибарский для правдоподобия встал на четвереньки и самоотверженно завыл. Этот вой слышали многие. Он стал одной из причин в длинной череде событий. Лиса притихла, но стоило вокалисту замолчать, как она продолжила работать мощными лапами.

Наутро обессилевшего от воя живописца отпустили. Начальник напомнил, что пора обновлять наглядную агитацию и многозначительно ткнул пальцем в угол, где висел нарисованный Занзибарским же огромный плакат «Пьянству бой». Под надписью в луже нечистот валялся хилый мужичок все с тем же хитрым прищуром, а над ним склонилась матерая баба, олицетворявшая родину-мать, которая всадила в бок этого бедолаги огромные вилы. Ее решительный вид показывал, что она подденет мужичка, поднимет и гордо понесет как знамя непримиримой борьбы со всеми без исключения по обе стороны границы.

Последствий у позиционной битвы с лисой было много. Занзибарский стал вздрагивать от собачьего лая и цоканья коготков по асфальту. Он одергивал себя порой прямо вслух: «Да успокойся, не лиса это, нечего ей в городе делать, не пустят ее». Но от этих одергиваний его подозрительность только росла и переходила в манию. Живописец со страхом дрожащими руками выбросил все рыжие краски и поклялся не использовать их в работах. И тут его судьба ударила сразу несколькими заказами портретов картавого вождя, у которого вокруг лысины и в бороденке жидкие волосы были именно рыжими.

Отказаться от таких заказов значило тут же приобрести бессрочный билет в тюрьму или психушку. Но исполнить их Занзибарский не мог. От одной мысли о рыжем цвете его начинало так крупно трясти, что он либо не попадал кистью в холст, либо попадал, но вместо нужного мазка оставлял там хвостатую ящерицу с длинной вереницей следов. Творческая фантазия, подгоняемая инстинктом самосохранения, лихорадочно заработала. Волосенки вокруг лысины без проблем покрывались классической кепкой, но бороденку под кепку не спрячешь. Решил изобразить вождя в виде хирурга с марлевой повязкой, но справедливо испугался обвинений в глумлении над самым святым, модернизме и условности. Каждое из обвинений тянуло на срок.

Тогда созрел план рисовать душегуба затылком к зрителям. Типа он выступает перед народными массами, которые лицом к зрителям, и вдохновляет их на борьбу с самими собой. Такой вариант вполне мог пройти как свежее решение актуальной темы. Но первые же попытки точно изобразить затылок вождя заканчивались тем, что на холсте получался одетый в пиджак орангутанг в кепке. И от исправлений сходство только возрастало.

Решение подсказали слепые маркие и серые страницы советских газет, годные только на оклейку стен в деревянных сортирах. Занзибарский подивился тому, что самый простой вариант был постоянно перед глазами, и стал рисовать диктатора монохромно, типа изображения на старой фотографии. Мотивировал же манеру письма потребностью советского художника в правде жизни.

Прием был поддержан и одобрен. У Занзибарского появились свои эпигоны – два подслеповатых отставника-прапорщика, которые брали подряды на самую грязную работу. Весной, перед началом сезона, они расписывали агитплощадки.

Современному человеку сложно представить, что это. В нынешней жизни аналогов нет, а сами сооружения благополучно сгнили от времени чуть позже, чем истлели бессмысленные лживые лозунги, которые их украшали. Теперь они прочно забыты.

Но с пятидесятых по восьмидесятые годы прошлого века в городах России их было натыкано с избытком. Они оккупировали дворы больших домов. Они обязательно состояли из номера или названия – «Глобус», «Металлург», «Юность», убогой деревянной сцены, рядов вкопанных в землю косых скамеек перед ней, изображений картавого вождя и лозунгов: «Планы партии в жизнь», «Мир и счастье народам всей земли», «Победа Октября – главное событие XX века», «Мир народам», «Решение Ноябрьского пленума выполним!», «Трудом славен человек», «Слава труду», «Комсомольцы везде на передовых рубежах, они всюду, где нужны пламенное сердце, пытливость ума, энергия, инициатива», «Да здравствует ленинизм».

Планы мероприятий для агитплощадок чиновники составляли, согласовывали и утверждали зимой. Работали рассадники правильного образа мыслей и камертоны нужных чувств летом. Но на них царила вечная осень. Ее нагнетали персональные лиловые тучи. Они, накрепко привязанные к одиноким фонарям с разбитыми лампами, висели над каждой агитплощадкой.

Никакой ветер эти тучи разогнать не мог. Они придавали особый грязно-синий оттенок серым доскам, щелям между ними, унылым скамейкам, вылинявшим плакатам, ржавым гвоздям и кускам жести. Они словно оборачивали в вату и без того вялые, усталые голоса, которые доносились из зловещей глубины постоянно сырых сцен, даже когда на них никого не было.

Люди ходили туда по древней привычке посещать любые бесплатные зрелища. Будь то четвертование или выступление соседа-баяниста, каждая нота которого и без того через стену вбита в мозг.

На сцене крутили кино, фальшиво пели, топорно плясали, скучно читали лекции, плохо играли, нечестно соревновались, постоянно врали. А на лавочках сидели люди, лузгали семечки и на глазах окружающих культурно росли и всесторонне развивались. На такой площадке Аристарх Занзибарский познакомился со своей будущей женой Глафирой.

Душным летним вечером он, изнемогая от жажды и вспоминая, где поблизости продают пиво, безразлично присел на край скамейки. Боковое зрение тут же ухватило статную девушку с русой косой. Взгляд намертво прилепился к затылку барышни, шея затекла от напряжения. На сцене гимнастов сменил человек в грязном белом халате и неотчетливо заговорил о вреде алкоголизма. Аристарх отважился, приосанился и хриплым от волнения голосом выпалил:

– Я тоже так могу. – Он уверенно ткнул пальцем в криво прибитые к правой стороне сцены лозунг «Программу мира поддерживаем и одобряем» и большой профиль суровой тетки в красной косынке над ним. Поверх косынки мальчишки нарисовали череп и написали «Не влезай – убьет!».

– Поддерживать и одобрять можете? – подчеркнуто вежливо с нескрываемым сарказмом спросила девушка. – Нашли чем удивить. На это все мы мастера.

– Нет, эта, совсем, написать могу, – потерялся Занзибарский.

И тем в первый же миг знакомства признал превосходство своей жены, определил главу будущей семьи и свое жалкое незавидное положение в ней.

– Значит, грамотный, а по вашей речи не скажешь. Можно подумать, что буквы вам только предстоит выучить, – окончательно прихлопнула его барышня.

– А ведь могу и вас, – беспомощно пытался выкарабкаться Занзибарский. При желании он мог говорить плавно и долго, но тут внутренне оцепенел.

– Что меня – выучить чему-нибудь? – округлила глаза барышня, но при этом не махнула гордо косой, не поднялась и не ушла, наоборот, повернулась к Аристарху так, чтобы он смог увидеть ее с иной стороны.

– Нарисовать, – наконец-то вынырнул Занзибарский, широко вздохнул от облегчения и повторил, чтобы поверить в себя: – Могу вас нарисовать.

– Ну, это мы еще посмотрим, – рассудительно заметила барышня. – Много вас, желающих рисовать. А пока проводите-ка меня домой. Вечереет. Мама будет беспокоиться. Она у меня строгая. – В истинности этих слов Аристарх убедился довольно быстро.