Страница 22 из 24
Колдун протянул новобрачным две глиняные кружки – Нура и Панноам разбили их, и это означало, что они порывают со своим прошлым. Потом колдун вручил им пеньковую веревку, которой они обвязали запястья, и это означало союз, который они заключают.
Я не смог сдержать слез и, отвернувшись, увидел за спиной Маму: она стояла прислонившись к дубу – бледная, изможденная и опустошенная.
Нам незачем было говорить. Горе у нас было общее.
Мне хотелось отвлечь ее льстивыми заверениями; но Мама была непохожа сама на себя. Всегда милая и оживленная, она умела так выигрышно подать свою полноту и так горделиво носила украшения; теперь же она походила на собственную карикатуру: то была отяжелевшая, горестная и поблекшая матрона, утратившая вкус к жизни.
Она машинально протянула мне флягу:
– Хочешь выпить?
По ее невнятной речи я понял, что она уже изрядно приняла на грудь.
Я взял флягу и воскликнул:
– Конечно! Чего еще желать!
– Нечего! – икнув, подтвердила она.
Я сделал добрый глоток. Черничное вино согрело меня. Мне сразу полегчало. Она кивнула:
– Пей на здоровье! У меня этого добра полно.
Она хохотнула, пробормотала что-то невнятное и заключила:
– Все равно я первая жена вождя.
Я еще раз глотнул вина и указал на маячившую вдали фигуру отца:
– Как по-твоему, Панноам ждет нас?
– Как же! Нужны мы ему! Отсюда хорошо видно, верно? Ты же видишь старика, который взял молодую!
– Ну да!
– Правда, отсюда плохо видно, что он безногий калека.
Она выхватила у меня флягу и припала к ней.
– Странная девчонка! Выйти за хромого старика… Я в ее годы отказалась бы.
Я промолчал; по обычаю, Маму выдали замуж, не спрашивая ее мнения.
Она продолжала выплескивать обиду:
– Я никогда не согласилась бы стать второй женой! Никогда! Делиться с кем-то! Да и теперь делиться не собираюсь. Говорю тебе как на духу, Ноам, можешь мне поверить: если твой отец начнет ко мне пристраиваться, чтобы переспать со мной, он получит от ворот поворот!
Я взглянул на потерпевшую поражение мать, представил себе великолепную Нуру и кивнул, хотя вообразить такую возможность было немыслимо. Она обрадовалась моему одобрению и буркнула:
– Еще чего!
И тут же залилась слезами. Ее отяжелевшее лицо оживилось возмущением наивной и обиженной молодой девушки. Я крепко обнял ее. Она всхлипывала, бормоча:
– И что вы все в ней нашли, в этой Нуре, а? Что вы в ней нашли?
Что я мог ей ответить? Я увильнул:
– Конечно, женщина его жизни – это ты, Мама! Это тебя Панноам любил долгие годы, это тебе он подарил столько детей. А Нура… это каприз!
Она вцепилась мне в руку:
– Ох уж этот случай! Этот случай! Лучше бы он погиб от рук Охотников! Я страдала бы, да, я оплакивала бы любимого мужа. Но он изменился, стал на себя непохож. Слабый старый калека! У него ни ноги, ни головы! Проклятый случай…
Все внезапные перемены, произошедшие с отцом, Мама приписывала нападению Охотников, полагая, что, если бы отцу не потребовалась забота сиделки, он не заметил бы Нуры. Если бы он не ощутил своей ущербности из-за болей и хромоты, не потянулся бы к юной девушке. Может, Мама и была права. Или ей просто хотелось принизить роль своей соперницы?
– Все он, целитель, – проворчала Мама.
– Что целитель?
– Он заколдовал твоего отца.
– Он его спас, Мама!
Она взорвалась, замахала руками:
– Тибор ни спас его, ни вылечил! Он помешал ему испустить дух! Он превысил свои права. Целитель не идет против Природы, он ей служит. Природа назначила твоему отцу умереть от увечий. Нельзя противиться Природе!
Она кусала губы и бормотала:
– Ох, умри он в тот день, я хранила бы о нем самые лучшие воспоминания! Оплакала бы его добрыми слезами, чистыми слезами, они текли бы рекой, как лучший залог моей любви к безупречному супругу. А вместо этого…
Мать не закончила фразы, в ярости стукнув кулаками по дубовой коре.
– Это все его происки, Тибора. Отрезал ему ногу, заточил у себя в доме, чтоб он снюхался с его дочерью, а пока она его выхаживала, поил приворотным зельем. Это все он, Ноам, все он!
Я по-прежнему не возражал, понимая, что Мама пытается исключить Нуру из этой истории, затушевать ее привлекательность. Церемония заканчивалась. Новобрачных осыпали лепестками цветов, и они медленно, величественно шли с радушными улыбками посреди всеобщего ликования.
Вскоре должны были начаться танцы и угощение. Потом чета уединится в свежевыстроенном доме за деревьями, у самой реки…
Мама подняла на меня глаза:
– Как чувствует себя Мина?
– Хорошо.
– У нее на этот раз получится?
– Надеюсь.
– Я помолилась за нее Духам.
– Спасибо.
– Я понимаю твои чувства, сын. Знаю, что Тибор вертел тобой как хотел, сначала привязал к своей дочери тебя, но потом переиграл и подсунул ее вместо будущего вождя нынешнему. Злое дело сделано. Ревность отравляет твое сердце, как и мое, но я восхищаюсь тем, что ты борешься! Ты уважаешь свои обязательства, свою супругу и даже своего отца. Но пообещай мне одну вещь.
– Какую?
– Не надо уважать свою мачеху.
И она расхохоталась. Я тоже. Мы обнялись. Она фыркнула мне в плечо, потом подтолкнула меня к толпе.
– Займись Миной. Когда она тебе надоест, приходи ко мне. У меня дома не один кувшин вина… Напьемся до беспамятства.
И она пошла, напевая и чуть покачиваясь, ведь гордость не позволяла ей упасть.
Отыскав глазами Мину, я спустился на поляну, незаметно подкрался к ней сзади и обнял.
– Самая чудесная свадьба, лучше я не видывала, – прошептала она, прижимаясь ко мне.
Музыканты заиграли веселую мелодию, и гости вышли на середину поляны. Одни неуклюже и грузно топтались, другие выписывали забавные кренделя; некоторые, давно мне знакомые сельчане проявляли неожиданную ловкость и удаль.
Другие раскачивались не сходя с места, в ожидании, когда волна общего веселья накроет их и придаст смелости пуститься в пляс. Музыканты играли без передышки, чтобы веселье не угасало.
Мина умоляюще на меня взглянула и попросила потанцевать с ней. Я с тревогой указал ей на живот:
– Тебе не вредно?
– Очень хочется.
Мы присоединились к толпе. Непривычный к таким занятиям, я старался приноровить свои движения к звукам барабанов, но все невпопад: ритм никак не овладевал мной, я ни кожей не чувствовал его, ни сердцем, он оставался снаружи. А Мина вся отдалась музыке. Удивительное дело! Несмотря на свой округлившийся животик, она двигалась легко и радостно. Заметив мое искреннее восхищение, она удвоила свой пыл.
Утомившись, она схватила меня за руку:
– Вернемся домой.
Я помог ей выбраться из толпы, взял под руку, и мы пошли к дому. Она вздохнула:
– Я сделала глупость.
– Что такое?
– Я растрясла нашего малыша.
– Ему это понравилось. Наш малыш узнал, что его мама прекрасно танцует.
Мина покраснела и успокоилась. Едва мы вошли в дом, она в изнеможении рухнула на циновку:
– Мм… засыпаю.
– Я с тобой.
– Нет, ты возвращайся туда, а потом мне все расскажешь.
Я кивнул, двинулся к поляне, но, едва выйдя из поля зрения Мины, свернул в другую сторону.
Мама была у себя – она лежала в одиночестве изрядно пьяная. Смеркалось, и я почти не различал очертаний ее тела. Она молча предложила мне улечься рядом с ней и протянула чашку вина. Я залпом ее осушил.
От далеких звуков музыки остался лишь тонкий лихорадочный пульс, он больше не задевал нас.
Пристроившись рядом с Мамой, я шепнул:
– Спокойной ночи.
В ответ она что-то промямлила, дыхание ее, смешиваясь с приглушенными напевами и раскатами смеха, становилось все спокойней, и наконец вся комната наполнилась ровным посапыванием.
Ночью я проснулся. Во рту было гадко, язык присох к нёбу. Мама погрузилась в оцепенение, ограждавшее ее от тоскливой действительности.