Миа

— Чего тебе надо, псих?

Я назвал адрес, и он хмуро пробурчал, смачно сплюнув при этом:

— Ладно, так уж и быть доброшу. От машины-то отцепись.

— Спасибо! Большое спасибо, — сказал я, все еще подозрительно глядевшему на меня дядечке, и едва не расплакался от облегчения.

Надо отдать ему должное, он даже не хотел брать у меня деньги, когда мы добрались до места, по дороге проскакивая на красный свет, но я все равно выгреб всю наличность, что была у меня в кармане и оставил на сиденье.

У двери подъезда меня на какой-то миг накрыла волна паники, что я забыл код домофона, который еще в первую встречу сообщила мне Миа. Но цифры сами собой выскочили из памяти, а пальцы почти автоматически набрали нехитрое сочетание из двух семерок и девятки.

Я бежал по коридору так быстро, как позволяло сбитое дыхание, но все равно не мог отделаться от чувства, что едва двигаюсь. Словно увяз в густом сиропе или очутился в кошмарном сне, где ты обычно судорожно и безрезультатно пытаешься сдвинуться с места, а что-то неведомое, но нестерпимо жуткое за твоей спиной все ближе и ближе, вот-вот настигнет. От этого волосы на голове поднимаются дыбом, а из горла пытается вырваться крик, но вязнет в черном, душном воздухе и ты только хрипишь от бессилия. Сознание панически рвалось вперед, а ставшее вдруг катастрофически неуклюжим и медлительным тело никак не поспевало за ним, и это ввергало в отчаяние. Временами, пол уходил у меня из-под ног, качался как корабельная палуба, и где-то навязчиво и глухо стучали барабаны. Я никак не мог сообразить зачем они здесь, мне все хотелось крикнуть, чтобы они заткнулись, чтобы перестали. И только потом я понял, что это пульсировала кровь у меня в ушах. На звонок никто не ответил, а спустя несколько секунд я обнаружил, что дверь открыта. В квартире, стояла тишина, такая неживая тишина, что меня на самом деле замутило от липкого, холодного страха.

Миа лежала в большой комнате на ковре возле дивана, сжавшись в комок, светлые волосы закрыв лицо, разметались по полу. В руке был зажат белый, пластиковый пузырек из-под каких-то лекарств. Под столом валялось несколько мятых и выпотрошенных упаковок. «Зачем, Миа,» — простонал я мысленно. Меня пронзило чувство, что она уже не дышит. Все кончено, я опоздал. Понял, что сейчас потеряю сознание, потому что кошмар гнавшийся за мной всю дорогу, все-таки настиг меня и схватил своей ледяной рукой сердце, запустив туда острые как бритвы когти. Тогда я прикусил язык зубами, пронзительная боль заставила организм встряхнуться, а во рту стало солоно. Но я почти не сознавал этого, и рухнув на колени, перевернул ставшее вдруг очень тяжелым тело. Миа слегка захрипела, и я закричал, мешая надежду с отчаяньем:

— Миа, очнись! Ну, пожалуйста, очнись!

Она не отвечала, не открывала глаза. Только невнятно и тихо стонала, когда я начинал трясти ее, пытаясь привести в чувство, будто пыталась что-то сказать, а потом снова затихала. И мне казалось, что она стремительно уплывает у меня из рук туда, куда никому уже не дотянуться. Теряя голову от ужаса, я ударил ее по щеке, один и другой раз, и когда она все же с усилием разлепила глаза, подхватив под мышки, потащил в ванную, надеясь вызвать рвоту. Пару нестерпимых минут, которые я уверен стоили мне нескольких лет жизни, казалось, что бесполезно, ничего не выйдет. Потом тело ее судорожно дернулось, потом еще раз и в белоснежную емкость ванны хлынуло мутной струей содержимое желудка, в котором виднелись блекло-розовые горошины целых таблеток и крупные светлые кусочки. Ее начало рвать сильно и мучительно, но в ту минуту для меня не было звуков прекраснее. Я включил холодную воду и умыл ей лицо. Потом набрал воды в стаканчик, стоявший на полке, предварительно вытряхнув из него зубную щетку. Она упала куда-то на пол с глухим костяным звуком, а я попытался напоить Миа, повторяя как заведенный:

— Давай же, Миа, пей! Пей! Пожалуйста!

Мокрые волосы облепили ей лицо, глаза были еще мутные и нездешние, но она уже начала немного приходить в себя. Дрожа всем телом и клацая о край стакана зубами принялась жадно пить, давясь и захлебываясь, вода текла по ее подбородку, по моим рукам, но она все же делала глоток за глотком. Потом я сказал:

— Теперь потерпи немного и все будет хорошо.

И снова попытался вызвать у ней рвоту, сильно надавив своими пальцами на корень языка. Бедная Миа! Ее рвало снова и снова, тело раз за разом сотрясали мучительные спазмы, так что в конце концов она стала плакать и просить сиплым измученным голосом:

— Хватит, Эрик, я больше не могу…

Тогда я завернул ее в большое махровое полотенце висевшее на крючке. По какой-то злой иронии это было то самое полотенце солнечного цвета, которое она дала мне в нашу первую встречу. Взяв ее на руки, вышел в комнату, чувствуя, как меня самого шатает от пережитого. Я осторожно опустил Миа на кресло и присев рядом заглянул ей в лицо, бледное, опухшее, но живое. Спросил:

— Как ты?

Она посмотрела на меня и снова заплакала, потом крепко сжала мне руку и попросила:

— Не уходи, не бросай меня.

— Я не уйду, — сказал я ей. — Я только вызову скорую.

Она кивнула и медленно отпустила мою руку. Несколько минут спустя мы вместе сидели с ней на кресле и ждали приезда медиков. Я держал ее на коленях, завернутую в полотенце, она обнимала меня за талию, утомленно опустив голову на плечо. Мы оба были мокрые и грязные и пахло от нас будь здоров, но все это было неважно. Я говорил с ней, что-то без конца спрашивая и теребя, чтобы она опять не начала отключаться. Она отвечала мне тихим, хриплым голосом, так будто у нее сильно болело горло, хотя, думаю, что так оно и было. Когда приехал врач, Миа отказалась лечь на носилки, крепко прижавшись ко мне. Я сказал врачу, что сам отнесу ее в машину, так будет лучше. Он не стал возражать, накинул мне на плечи куртку, а Миа укрыл пледом с кресла. Мы спустились вниз на лифте, вышли на улицу и сели в машину скорой помощи. Миа отпустила меня только перед дверями отделения. Подняла покрасневшие, измученные глаза и прошептала:

— Я ведь не умру, Эрик?

— Нет, — сказал я, — конечно нет. Я тебе обещаю: с тобой все будет хорошо.

В ответ она крепко обняла меня за шею, прижавшись щекой к щеке и очень быстро заговорила, понизив голос до едва слышного шепота:

— Прости. Мне было так больно, очень-очень больно. Я только хотела, чтобы не было так больно. Хотела уснуть и ничего не чувствовать. И просто не смогла остановиться, как будто меня чем-то накрыло, каким-то черным одеялом, и я уже не понимала, что делаю. А потом это наваждение прошло, и я ужаснулась тому, что сделала. Стало так страшно, так безумно страшно. Ох, Эрик…

Зубы у нее застучали, и она вновь начала дрожать. Так, что мне пришлось обнять ее покрепче, чтобы хоть немного согреть. Врач и медсестра терпеливо ждали, стоя у высокой каталки, застеленной слепящей белизны простынкой.

— Я знаю, Миа, — сказал я ей так же тихо, только, чтобы слышала она одна. — Знаю. Прости меня, если сможешь. Прости, за то, что я натворил. Только это — не выход. Не надо так больше, я тебя очень прошу.

И она сказала: Я больше не буду. Я тебе обещаю.

А потом спросила: Ты ведь не станешь презирать меня за то, что я сделала?

Щека у меня стала влажной от ее слез, вновь полившихся из глаз.

— Никогда, Миа.

Когда ее увезли, я остался в пустом вестибюле ждать результатов осмотра. Ждать пришлось долго. Так долго, что я уже подумал, что про меня забыли или не посчитали нужным сообщить. А может мне это просто показалось, что долго, потому что каждая минута тянулась бесконечно и время тихо тлело. Все замерло в тишине, только слышалось размеренное тиканье часов, как будто кто-то невидимый отбивал маленькие острые льдинки от глыбы огромного айсберга, да изредка на своем посту шуршала бумагами пожилая медсестра, что-то энергично записывая в лежащие перед ней бланки.

— Это ты с ней приехал, — голос врача в ночной тишине больничного коридора прозвучал неожиданно резко и громко.