Хьюстон

Худой и прыткий как кузнечик, если только есть на свете кузнечики с ржаво-рыжими волосами, зелеными глазами эльфа-безобразника и оттопыренными ушами, Йойо производил впечатление существа не от мира сего. Погруженный в одному ему ведомые эмпиреи, он все свободное время бренчал на гитаре, выдавая порой совершенно фантастические по виртуозности пассажи, а иногда мог часами долбить пару незамысловатых аккордов. При этом я не видел, чтобы он пользовался самоучителем или нотами. Казалось, он просто родился с гитарой в руках в семье таких же сумасшедших музыкантов. Про себя Йойо рассказывал всякие невероятные истории, отделить в которых правду от лжи было так же невозможно, как вновь извлечь яйца из теста. Однако, слушать его можно было бесконечно, не уставая удивляться неистощимой фантазии.

Над кроватью у Йойо висел довольно своеобразный предмет, основной целью которого, как я понял, было поражать воображение, а возможно даже ввергать в трепет посетителей комнаты. Это был гипсовый слепок с торса, от шеи до середины бедра, вид со спины. Причем на месте пятой точки зиял проем. Надо сказать, особенно в сумерках вид у этого артефакта был действительно жутковатый. Вот только я уже видел такие, поэтому равнодушно скользнул по нему взглядом, улыбнувшись про себя. Мне кажется, Йойо был разочарован. Тем не менее, этот слепок оживил в памяти воспоминания о нескольких месяцах, проведенных в одном санатории. Мне было тогда лет десять. Мы называли эти штуки гипсовые кроватки. В них спали те, у кого были проблемы с позвоночником. Я наблюдал однажды, как их делали: обильно смазав вазелином плечи, спину и прочие необходимые участки, лежащей на высокой кушетке жертвы, два санитара быстро и аккуратно шлепали прямо на покрытую мурашками кожу, широкие куски полотна, пропитанные гипсовым раствором. Закованный в этот своеобразный панцирь пленник какое-то время неподвижно, подобно черепахе, лежал и ждал, когда схватится и затвердеет гипс, после чего его освобождали, и он летел в душ отмываться. Готовую, окончательно просохшую, сияющую свежей белизной и слегка пачкавшую руки, «кроватку» выдавали владельцу спустя пару дней. Чтобы спать в ней было мягче, в область лопаток подкладывали сложенное в несколько раз тонкое казенное полотенце, а сверху стелили простынку. Лежать в них полагалось строго на спине, за этим следили во время нечастых ночных проверок, но наши все равно умудрялся устроиться в более комфортных позах, на животе и даже на боку. Трудно сказать была ли от них реальная польза для осанки, но с этими штуками было здорово устраивать всякие розыгрыши и пугать девчонок из соседнего корпуса, что мы и делали с большим удовольствием.

Не могу сказать точно, по какой причине, после очередного медосмотра, меня упекли в это спецучреждение, расположенное на окраине большого поселка, но, как ни странно, мне там понравилось. Даже, несмотря на то, что среди его обитателей, моих друзей, немало было тех, кто, заставил бы вас торопливо и смущенно отвести взгляд, встреть вы их на улице. Я сам вначале чувствовал себя довольно неуютно в окружении детей с выпирающими из-под одежды горбами, перекрученными телами, странными, взрослыми глазами на ребяческих лицах. Среди которых, считалось нормальным, и даже довольно увлекательным, обсуждение различных деформации позвоночника, предстоящих операций, перспективы не один месяц пролежать закованным в жесткий гипсовый корсет, и того, как здорово будет потом… После полугода пребывания там, я уже неплохо разбирался в сколиозах и кифозах. Виды скелетных деформаций изучил с максимальной степенью наглядности, наслушался леденящих кровь историй о переломах позвоночника и прочих злободневных вещах. Что, откровенно говоря, в атмосфере этого места воспринималось вполне нормально и мало омрачало общий оптимистичный настрой. Да и не так уж много времени занимали эти разговоры в нашей тогдашней жизни, которая в остальном мало, чем отличалась от жизни обычных мальчишек и девчонок. Мы ходили в походы, в том числе и ночные. Сидя у костра на берегу широкой, зачарованно блестевшей в лунном свете, реки, с легким плеском катившей в темноте свои воды, окруженные стеной ночного леса, полного таинственных шорохов и свежих, острых запахов, затаив дыхание, временами замирая от восторга и ужаса, слушали страшные истории, которые нам рассказывали старшие товарищи. А потом пересказывали их другим своим приятелям, в свою очередь, наслаждаясь выражением жгучего интереса на их лицах.

Я уже не помню сюжетов этих леденящих кровь историй, кроме одной, которая как-то особенно поразила меня. Это была история о черном фургоне. Хотя и о ней сохранились лишь смутные, похожие на сон обрывки. И даже чем она закончилась я уже не скажу наверняка. Больше всего меня впечатлило ее начало: в одном городе (я заметил, что вот так максимально безлико «в одном городе» или «одна девочка», как вариант «один мальчик», начинались все по-настоящему страшные истории моего детства. Словно рассказчик хотел подчеркнуть, что этот таинственный город вполне мог быть твоим городом, и безымянный мальчик — твоим тезкой). Так вот, в одном городе начали пропадать люди. Одновременно с этим стали замечать загадочный черный фургон. Видели его случайные прохожие, когда под покровом ночи на узких улочках городка сгущался туман, гася свет и без того неярких фонарей. Сначала раздавался приглушенный стук копыт, потом рядом с одиноким припозднившимся путником останавливалась повозка, запряженная парой вороных лошадей, и чей-то скрипучий голос предлагал подвезти. Больше этого прохожего никто не видел. Помнится, зловещий секрет черного фургона был как-то связан с цирком лилипутов, которой гастролировал там в это время. Чем все в итоге завершилось, и кто спас жителей от банды злобных карликов, стерлось из памяти. Но эта картинка: улочка спящего городка, мощеная брусчаткой мостовая, клочья сизого тумана, бледный свет луны и черный силуэт фургона, влекомого парой лошадей, неизменно будила во мне воспоминания о свежей речной прохладе, костре и шепоте ночного леса.

А еще мы ставили спектакли. Любили бродить по окрестностям, просачиваясь через дыру в заборе, и пытались кататься на молодых бычках, чуть подросших телятах, которые все лето паслись на обширной, заросшей густой пахучей травой территории санатория.

Здесь я однажды получил записку, на которой неровными печатными буквами было написано «ты мне нравишься». Разумеется, без подписи. Она лежала под подушкой вместе с помятым букетиком мелких бледно-розовых маргариток. Я внимательно рассматривал послание, безуспешно пытаясь определить, кто мог его подсунуть, когда в комнату вошел Мелкий, мой тамошний приятель. Я часто вспоминал его потом, когда вернулся в приют. Но не только потому, что мы были друзьями. Он врезался мне в память, поразив своим невероятным спокойствием, а еще тем, что из-за врожденного дефекта грудной клетки, казалось, что сердце бьется у него прямо под кожей. Так, что даже не особо присматриваясь, можно было увидеть, как ритмично вздымался и опадал участок на его худой синюшной груди. Он легко демонстрировал свою аномалию желающим и даже предлагал дотронуться рукой. Я так и не решился сделать это, боясь нечаянно убить его неосторожным прикосновением. На вид Мелкому было от силы лет пять, и поэтому при первой встрече меня удивили его рассудительная речь, больше подходящая какому-нибудь умудренному жизнью старцу, и серьезный взгляд больших голубых глаз, в окружении светлых пушистых ресниц на бледном худощавом лице. Узнав, что этому, как мне казалось, малышу исполнилось к тому времени девять полных лет, я потрясенно присвистнул. То есть он был фактически моим ровесником, хотя не доходил мне даже до плеча.

— Что это у тебя, — живо заинтересовался Мелкий. Я протянул ему записку, и он также пристально исследовал ее и даже понюхал аккуратный тетрадный листок. Потом пожал плечами и вопросительно взглянул. В ответ я мог лишь развести руками. К слову сказать, получив еще несколько знаков внимания, в виде небольших букетиков и конфет, я так и не узнал, кто это был. После окончания заезда, мы с Мелким еще какое-то время переписывались, пока не забросили это дело. Он просто не ответил мне однажды, но его удивительно спокойный и не по годам мудрый взгляд, еще долго потом вставал у меня перед глазами. Но, что-то я отвлекся.