Хьюстон

— Придет зима и пройдет зима, и мир вновь изменится, как уже не раз бывало. Шум талых вод заполнит пространство, проникнув в тайные норы спящих во тьме. И тогда пробудятся они ото сна и поймут, что их время пришло, и выйдут на поверхность, чтобы увидеть зарю нового дня и воспеть ее. И тогда свершится предначертанное.

— Это ты про лягушек, — неосторожно заметил я.

— И про них тоже, — сказал Йойо и обиженно засопев замолчал.

Не знаю, что он имел против лягушек, но мне они нравились. Особенно, когда весной начинали свои хоровые спевки. Помню, как однажды в санатории мы возвращались вечером из похода. Путь шел через мост, перекинутый через широкую с низкими заболоченными берегами речушку. Был дивный майский вечер. Сиреневые сумерки пахли дымом, это в поселковых садах жгли прошлогоднюю листву. Было тихо и песни земноводных разносились далеко окрест. А когда мы вступили на мост, я вдруг почувствовал, как вокруг меня завибрировал воздух, от голосов, наверное, не одной сотни пучеглазых артисток. Было так здорово и необычно ощущать, как эта вибрация пронизывает тебя. Я даже замедлил шаг, отстав от остальных, чтобы подольше побыть в эпицентре лягушачьей музыкальной феерии.

— Так, выходит, там спит лягушка, — уточнил я, в основном для того, чтобы Йойо перестал дуться, заподозрив в моих словах насмешку.

— Только такой далекий от понимания истинной сути вещей и явлений природы юный городской дикарь и недалекий варвар как ты, Бемби, мог спутать цветок и лягушку. — недовольно проворчал он. — Прекрасный и непостижимый в своей красоте цветок, и вульгарную, хотя тоже в своем роде непостижимую, лягушку.

— Но ведь ты говорил о каких-то спящих во тьме..

— Да, говорил, пока ты меня не перебил со своими лягушками.

Он еще немного подулся, а потом решил сменить гнев на милость и продолжил, заметив, что не может оставить меня в неведении относительно Йорика, так как считает его своим другом и полноправным жильцом нашей комнаты и мне пора с ним познакомиться. Хотя бы пока заочно, чтобы я успел проникнуться. Проникнуться Йориком я уже успел. Он, хоть и находился в коматозном состоянии, был весьма шустрым малым и кочевал по комнате, оказываясь то под моей кроватью, то в шкафу среди вещей. А однажды чуть не свалился на меня со шкафа. Я не раз извлекал его из своей тумбочки и, как-то, даже из-под подушки, заработав при этом шишку. При том, что Йойо клятвенно заверял меня, что он здесь ни при чем, и Йорик сам прыгает с места на место в поисках наиболее благоприятных климатических условий. Я, разумеется, ему не поверил, но вместе с тем никак не мог застать за перепрятыванием горшка.

— Так вот, — Йойо снова мечтательно воззрился на потолок, предварительно окинув меня подозрительным взглядом. Я послушно вытаращил на него глаза, напустив на себя серьезный, задумчивый вид. — Свершится предначертанное. Песнь торжествующей жизни проникнет сквозь мрак ожиданья и сна, в движенье придет пробуждающей силы начало. Тогда ты увидишь, как мало-помалу рождает чудесное древо земля!

— Так дерево или цветок? — уточнил я. — Ты, Йойо ничего не попутал, может там все же лягушка?

Не так много мне представлялось случаев подразнить Йойо, и я не собирался упускать своего шанса. Он с жалостью посмотрел на меня и, великодушно махнув рукой, сказал снисходительно:

— В свое время узнаешь!

И добавил ехидно:

— Ну и зануда же ты, Хьюстон! Хуже Тедди!

— Это невозможно, — я рассмеялся, — Тедди не превзойти, он — чемпион.

— А я и не говорю, что ты лучше, ты — хуже! — парировал он и швырнул в меня подушку. Мы оба расхохотались, а потом довольный Йойо ласково похлопал Йорика по грязному глиняному боку и запихнул под тумбочку.

Я, конечно, слышал, что часто люди от одиночества заводят себе каких-нибудь воображаемых или необычных «друзей». И даже искренне привязываются к ним, наделяя всей полнотой чувств. Но Йойо меньше всего был похож на человека, страдающего от одиночества, скорее наоборот. Уж чего-чего, а общения ему хватало с избытком. Иногда сидя среди толпы его ночных гостей, я тихо радовался своей незаметности и неинтересности для них, временами даже сочувствуя Йойо постоянно находившемуся в фокусе внимания, доброжелательного, но интенсивного и, наверное, утомительного. Хотя Йойо никогда не строил из себя суперзвезду, не капризничал, не раздражался на гостей, всем улыбался и часто шутил. И если его просили спеть — пел. Лишь иногда становился задумчивым. В такие минуты его никто не трогал. Когда гости расходились, тем же путем, что и пришли, я, если еще не спал, часто замечал, как Йойо сидел, скрестив ноги и, устало опершись на гитару, отрешенно и немного грустно смотрел перед собой. Поймав мой вопросительный взгляд, он обычно говорил, улыбнувшись: «Спи, Бемби, сил набирайся.» А когда я интересовался, собирается ли он сам ложиться, отвечал: «Все нормально, малыш, я отдохнул уже.»

Однажды, видя, что я все еще продолжаю смотреть на него, снова взял в руки гитару и негромко начал напевать колыбельную, старую детскую песенку про звездочку, которая сияла-сияла себе на небе, а потом задремала, да и упала на землю. И пока она летела, кто-то успел загадать свое самое заветное желание. Я невольно улыбнулся, уж очень у Йойо был забавный вид, а потом завернулся поуютнее в одеяло, и меня накрыла волна такого покоя, что глаза сами собой стали закрываться. Уже засыпая, вспомнил вдруг, как в клинике я иногда пробирался ночью в ванную комнату, так называлось помещение, где мы обычно умывались, и зачарованно смотрел в темное окно на горевшие вдали огни большого города. Они сияли и переливались, словно звездное небо и были хорошо видны с высоты седьмого этажа, на котором располагалось наше отделение. Впрочем, болтаться где ни попадя после отбоя строго запрещалось, и если меня случайно ловили, то наказывали.

Мне снилось под колыбельную Йойо, что я снова стал маленьким и подобно звездочке лечу по ночному небу, а внизу озаренные лунным светом стоят на большом лугу мои совсем еще молодые родители, машут мне руками и улыбаются. Я чувствовал их любовь, и эта любовь окутывала меня уютным теплым облаком, не давая упасть. Ветер гнал по высокой траве широкие серебристые волны, и казалось, что отец с матерью стоят на маленьком островке посреди зыбкой морской равнины. Когда я проснулся утром, меня еще долго не покидало это светлое, согревающее чувство их любви, хотя подушка почему-то была мокрой от слез.

Я нашел Йорика под своей кроватью. Он забился в самый дальний и темный угол. Мне показалось, что вид у него был какой-то заброшенный и грустный, если только можно так выразиться о старом глиняном горшке. Я с трудом, подцепив черенком метелки, вытащил его на свет, при этом весь испачкался в пыли. Посмотрел на несчастного компаньона, как его иногда называл Йойо.

— Что бросил тебя твой хозяин, — сказал я горшку, — а сам гулять отправился. Вот предатель. А ты, бедный, сиди в пыли под кроватью, света белого не видючи. Эхе-хе-хе!

Мне показалось, что горшок еще больше опечалился, и от него прямо-таки повеяло тоской. Надо же, как воображение разыгралось.

— Да ладно, не грусти — утешил я Йорика, — вернется скоро твой приятель, никуда не денется. Только что же ты опять под моей кроватью делаешь? А? Молчишь, не знаешь, что сказать? Эх, ты, бедолага! А знаешь дружище, в чем-то мы с тобой похожи, хоть и принадлежим к разным видам. Неуклюжие и бестолковые оба и непонятно зачем на свете живем. И ты может потому и прячешься по темным углам, что сам себе не рад. Только тебе проще, ты — маленький, нырнул под койку и не видно тебя, а мне куда деваться с моими габаритами, под одеяло залезть, да и на глаза никому не показываться?

Я вдруг опомнился, что уже минут десять, сижу и беседую с грязным глиняным горшком все больше погружаясь в пучину мировой скорби.

— Тьфу, Йорик! Ну ты и фрукт! Прекрати тоску нагонять, а то и в самом деле выкину. А Йойо скажу, что ты сам сбежал.

Я даже расхохотался при мысли, как славно было бы в свою очередь подшутить над Йойо за его постоянные розыгрыши с перемещениями Йорика. Конечно, выбрасывать горшок я все равно не стал бы, все же он был не моим. Да и жалко его. Йойо расстроился, если бы Йорик вдруг пропал, но подшутить немного над соседом было очень соблазнительно. А еще меня одолело такое сильное желание раскопать сухую, в комочках землю и посмотреть есть ли там на самом деле что-то типа косточки или зернышка. И может по его внешнему виду определить, что за овощ такой там прячется. Я даже потыкал пальцем грунт, но потом решил не нарушать покой странного любимца Йойо. Стало как-то не по себе, словно я украдкой захотел порыться в чужих вещах. Поэтому, протерев горшок тряпкой, поставил Йорика на окно, чтобы погрелся на солнышке. Может прорасти надумает. Остепенился бы тогда, перестал скакать по комнате, сея вокруг себя мелкую земляную пыль. Потом, набрал в кружку воды и полил. Надо сказать, что Йойо частенько выплескивал в горшок остатки кофе, чая с молоком и даже компота, когда ему было лень тащиться в умывалку споласкивать свой стакан. Цветку это нравится, уверял он. Вот только кисель Йорик не любил, опять же со слов Йойо. А когда я спросил его, в чем это выражается, спросил не из вредности или желания посмеяться над странностями соседа, а действительно стало любопытно, то Йойо, не моргнув глазом, ответил: