Хьюстон

Сам музей представлял из себя несколько обширных залов, плавно перетекавших один в другой. Громадные окна были затенены от яркого солнца, но пропускали достаточно света, чтобы можно было без помех разглядеть все выставленные здесь сокровища. Некоторые из них еще специально подсвечивались разноцветными лампами, создававшими причудливую игру теней и бликов на поверхности замысловатых скульптурных композиций. Меня особенно заворожил огромный цветной ком, неровной, как будто мятой формы, который я сначала посчитал сделанным из невероятного количества пластилина, но подойдя поближе, разглядел, что это был металл. Не знаю, что хотел сказать автор этого творения, но рассматривать его было довольно занятно.

Добравшись, наконец, до главной цели поездки, я почувствовал радостное предвкушение. Птица держалась рядом, и это многократно увеличивало удовольствие от созерцания артобъектов, большая часть которых имела довольно экстравагантный вид. Так что, освоившись, мы с ней здорово повеселились, строя предположения, что, например, мог означать большой, похожий на перевернутый кофейник, экспонат или конструкция из скелетов старых зонтиков и водопроводных труб, или, еще того лучше, ослиные уши, торчащие из бетонной плиты. Это происшествие на треке нас здорово сблизило. Я даже почувствовал что-то вроде благодарности Тедди за его выходку, а еще за то, что его здесь не было. Мы с Птицей неторопливо бродили по залам, где, то и дело, раздавался смех наших товарищей, нашедших что-то особенно замысловатое или даже не вполне приличное. Такое тоже попадалось. Я старался обходить эти странные порождения человеческой фантазии, зорко посматривая по сторонам, чтобы не краснеть перед Птицей. К счастью, подобных провокаций было немного. Больше было забавного. Порой было трудно удержаться от улыбки при виде картин, напоминавших плоды чьей-то шалости. Хотя попадались и довольно интересные работы. Мне особенно понравилась объемная инсталляция, собранная из разноцветной стеклянной посуды, разнокалиберных банок и бутылок. Освещенная узким лучом небольшого софита на фоне серой стены, она, если смотреть на нее прищурившись, напоминала сверкающий город будущего. А рядом, словно для контраста, громоздились черно-белые кубы, цилиндры и шары, собранные в неустойчивую на первый взгляд конструкцию. Они будили в душе такое же тревожное, неустойчивое чувство. Я долго смотрел на них. А потом подумал, что это нагромождение тоже похоже на город будущего. Но совсем другого будущего, где из всех доступных красок жизни остались только бескомпромиссные черная и белая. Птица, искоса посматривала на меня, но не торопила, когда я застревал перед особенно оригинальным объектом, который хотелось не только рассмотреть, но и попытаться понять, что за идею или чувство пытался выразить его автор. Чтобы она не заскучала, стал рассказывать ей, все, что знал о современном искусстве. Птица слушала очень внимательно, но я вдруг заметил, что она как-то погрустнела и притихла, и прервавшись спросил, стараясь скрыть свое огорчение:

— Неинтересно, да? Совсем тебе голову заморочил?

— Нет, нет, что ты! — встрепенулась она. — Напротив, очень интересно. Просто я, наверное, кажусь тебе такой глупой и скучной.

Я даже растерялся. Подумал, что Птица обиделась на что-то:

— Почему ты так думаешь?

Она пожала плечами, опустила смущенно глаза и отвернулась:

— Ты много чего знаешь, такого — серьезного. Даже в современном искусстве разбираешься. А мне и сказать тебе нечего. Только пустяки какие-то незначительные. Думаешь, наверное, вот дурочка. Ничего не понимает.

Я облегченно выдохнул. Всего-то делов — за умного приняли.

— Ну что ты! Ничего такого я не думаю, напротив. И я ведь не сам до этого дошел. Просто Карандаш нам много рассказывает на занятиях, да и читать задает всякие книги. Почти как в школе. И мне с тобой ничуть не скучно, наоборот. Я еще ни с кем так много не разговаривал.

И зачем-то добавил, покраснев:

— Из девчонок. Даже не подумал, что тебе неинтересно может быть.

Она сразу повеселела, заулыбалась:

— Мне все что ты рассказываешь интересно, Хьюстон. А я вот тоже читать люблю.

— Здорово! А что любишь читать?

Она снова смутилась:

— Только не смейся, ладно?

— Не буду, — сказал я как можно серьезнее. Хотя с трудом удерживался, чтобы не начать во весь рот улыбаться. От радости, не от чего-нибудь. Очень мне было радостно видеть Птицу так близко, разговаривать с ней свободно, смотреть в ее глаза и встречать ее сияющий взгляд, быть с ней вместе. Ну, вы понимаете, о чем я.

— Я больше всего сказки люблю. Или всякие сказочные истории, которые с людьми происходят. И чтобы там много разных чудес и приключений было. Особенно длинные сказки нравятся, где так привыкаешь к героям, знакомишься со всей их жизнью, что кажется они тебе уже как родные, что они на самом деле существуют. Вот откроешь дверь, выйдешь на улицу, завернешь за угол, а они тебе навстречу попадутся.

— Сказки — это замечательно. Я их тоже люблю.

Я почему-то так и подумал, что ей нравятся сказки. Она и сама порой казалась мне похожей на сказочную принцессу, которую козни злого мстительного колдуна отправили в наш мир, сделав обычной девочкой. Но которая все равно излучала волшебный свет, так что сразу было видно какая она на самом деле необыкновенная и сказочно прекрасная. А может ее послала в наш мир добрая фея, чтобы сделать его немножко лучше.

— А знаешь, что в сказках мне нравится больше всего? Даже не чудеса или волшебство, хотя это тоже важно. А то, что они всегда хорошо заканчиваются.

— Действительно. Так и есть обычно. Но ведь не всегда. Есть же сказки и не совсем веселые.

— Да, есть. Но я не люблю такие. Это неправильные сказки. Мне, когда такая попадается, я всегда ей свою концовку придумываю, хорошую, где все счастливы.

Я все-таки не выдержал и рассмеялся, но Птица не рассердилась, поняла, что я не над ней смеюсь. Тоже заулыбалась и слегка ткнула меня кулачком в плечо. Потом все же надула щеки и нахмурила брови в притворной обиде.

— Ну вот! А говорил, не будешь смеяться! Обманщик!

— Ну надо же, Птица! Вот ты, оказывается, фантазерка! Мне бы такое в голову не пришло, историю переписывать. Прости, больше не буду!

— Все равно обманщик! Зато, ты можешь ее нарисовать.

— Да, верно.

Устав ходить, мы присели на украшенную чем-то вроде черных зубчатых дисков, белую деревянную скамейку, стоявшую посреди одного из залов и продолжили непринужденно болтать.

— Вообще-то, это — экспонат, — небрежно заметил, пробегая мимо нас какой-то длинноволосый парень, одетый в черную водолазку и такого же цвета джинсы. — Но, если вам удобно, то сидите, не беспокойтесь.

— Спасибо, — поблагодарили мы, немного растерявшись, но он уже умчался. А встав действительно заметили прикрепленную к «скамейке» табличку, которая гласила, что это было «Прокрустово ложе № 5». Остальные четыре или сколько их там понаваял художник, очевидно, размещались в других залах. На всякий случай, мы не стали больше возле него задерживаться.

Уже на выходе мое внимание привлек киоск, на широком прилавке которого пестрели обложками каталоги и буклеты, посвященные экспозициям различных музеев. Среди прочего там были наборы открыток с репродукциями картин известных художников. Присмотревшись, я тихо охнул от восхищения, заметив Йона Шефлера. Я очень любил его городские пейзажи, выполненные в удивительной манере, словно сквозь влажное, залитое дождем стекло. Иногда мне горячо, до страсти, хотелось жить в мире его картин, погрузиться в него как в омут и исчезнуть из этого мира, об острые углы которого я постоянно набивал синяки и шишки. Впервые, увидев одну из его работ в гостях у Карандаша, я долго не мог оторвать от нее взгляд. Маленький квадрат на стене производил впечатление волшебного окна в иной мир, мир ночного города. Он мерцал разноцветными огнями, разбавлявшими густую синеву ночи, обещая поведать множество таинственных истории, которые, не говоря ни слова, рассказывали персонажи его работ: ночной велосипедист, стоящая у светофора женщина с ярко-красным зонтом, пестрая толпа у входа в кинотеатр. Я так долго смотрел на поразившую меня картину, что Карандаш, добродушно похлопав меня по плечу, снисходительно заметил: