Разворот на восток

– Пожалуй, я вам поверю, синьора Нина, – проскрипел Папа, – человек по своей натуре слаб и жаден. Лишь немногие способны заглушать в себе голос алчности, похоти и свирепства, и это нас премного огорчает.

– На самом деле таких людей немало, – сказала я, – но до самого последнего времени не они решали судьбы мира, и именно это мы хотим изменить в первую очередь.

– Аминь, синьора Нина, – вздохнул Папа, в душе и себя относящий именно к этим «немногим», – вы меня уговорили. Я напишу свое пастырское послание синьору де Гаспери, обозначив в нем пределы, в которых может колебаться политика его партии, если она хочет пользоваться авторитетом нашей Святой Матери Церкви. Вы исполняете свою часть Конкордата, а мы исполним свою.

29 сентября 1943 года, четыре часа пополудни. Германия, провинция Остмарк, Вена, жилой комплекс на Энгельс-плац (бывшая Петер-Абель-плац).

Клара Лангердорф, 25 лет, вдова, репатриированная жительница города Вены и домохозяйка, бакалавр исторических наук.

Я снова дома. Бои в Вене отгремели, потому что солдатам Лотара Рендулича больше не за что было сражаться, и обитательниц фраулагеря Шопрон-один стали потихоньку распускать по домам. К тому времени мы уже знали, что победители забирают Германию себе всю целиком, и нисколько об этом не жалели. Предыдущий властитель бросил нас в огонь как ненужную ветошь, зато господин Сталин, как рачительный хозяин, подобрал, подлатал, и теперь ищет способ половчее приспособить к делу. Чтобы мы могли объясняться с новым начальством, всех обитательниц фраулагеря принялись обучать русскому языку. У кого-то это получалось лучше, у кого-то хуже; лично я за три месяца научилась довольно сносно объясняться на языке победителей.

Всадники Апокалипсиса проскакали мимо меня, Германия перевернулась через голову, оборотившись частью России, и мне теперь предстояло устраиваться в этом новом и непонятном мире. Кроме всего прочего, русские власти весьма неодобрительно относятся к тем, кто проводит свою жизнь в праздном безделье, считая, что каждый должен зарабатывать себе на жизнь в поте лица – неважно, будет этот труд физическим или умственным. А я, в отличие от большинства своих товарок по фраулагерю, была способна на большее, чем жарить мужу котлеты, потому что, как-никак, закончила университетский бакалавриат. Мне уже поступило предложение, окончив специальные учительские курсы, пойти работать педагогом в начальную школу. Как сказал мне падре Пауль, педагоги, которых назначили еще нацисты, и которые не были изгнаны из школ с переходом к поклонению Сатане, годятся только на то, чтобы передать их русскому НКВД и забыть об этих людях.

В помешанном на «трех К»[3] Третьем Рейхе мой диплом и способности не были особо востребованы, но, как мне стало известно, в Большевистской России женщина способна стать хоть министром, хоть генералом. Приезжала в наш фраулагерь одна такая русская особа в генеральском звании (Антонова) – перед которой местное русское начальство стелилось ковриком, а доминиканских монахи и монахини разговаривали с ней с превеликим почтением. Да это и понятно, ибо обыкновенного человека Большим Крестом Ордена Святого Гроба Господнего Иерусалимского папа Пий Двенадцатый награждать не будет. Я так высоко не мечу, но чувствую, что способна на большее, чем просто быть домохозяйкой.

А еще я тешу себя надеждой хотя бы еще один раз встретиться с тем русским офицером, легким движением руки выписавшим мне пропуск в новую жизнь. Как ни гнала я его образ из своей памяти, у меня это не получалось. Франк уже совершенно стерся из моих воспоминаний; фактически я стала вдовой тогда, когда его забрали в вермахт. И после этого минуло четыре года… Четыре года! Моя душа с новой силой запросила любви. Я ведь уже не девочка, мне двадцать пять лет – и пройдет еще совсем немного времени, как грудь начнет отвисать, а на животе появятся первые ненужные складки. Я хочу любить и быть любимой, не меньше карьеры хочу рожать мужу детей и воспитывать их, испытывая гордость от их успехов в школе и университете. И хоть русский кажется мне немного неподходящим объектом для таких мечтаний, но мечтать ведь можно и о несбыточном. Едва ли мы с ним еще когда-либо увидимся. Я даже имени его не знаю. Так и останется он в моих воспоминаниях как символ моего спасения и начала новой жизни – голубоглазый русский офицер с одухотворенным взглядом…

Итак, получив на руки проездные документы, временный аусвайс, а также справку о реабилитации, я села в русский армейский грузовик, и он доставил меня вместе с другими репатриантками на станцию Шопрон за полчаса до того, как на ней остановится поезд Будапешт-Вена. Но прежде чем сесть в нужный нам поезд, мы увидели, как мимо станции, не останавливаясь, в обратном направлении прогрохотал русский воинский эшелон. Огромные закутанные в брезент боевые машины (вроде тех, что мы видели в ТОТ роковой день) и множество товарных вагонов: в их раскрытых дверях стояли улыбающиеся русские солдаты, на этот раз без своей массивной защитной амуниции и устрашающей боевой раскраски на лицах. Закончив свои дела в Европе, они тоже ехали домой… И тут я подумала, что господин Сталин все же реализовал мечту Гитлера о жизненном пространстве на Востоке, только вывернул ее наизнанку и значительно уменьшил число немецких мужчин.

Удивительно: с момента окончательного разгрома Третьего Рейха не прошло и месяца, а поезда по железным дорогам ходят с той же аккуратностью, что и до войны. Всего час с небольшим – и мы вышли из прицепленного в конце поезда вагона для репатриированных на Южном вокзале Вены (сейчас на этом месте расположен Центральный вокзал). Приметы прошедших боев были тут едва заметны. Во фраулагере нам уже рассказывали, что составленный из нацистских фанатиков гарнизон Вены был невелик, а потому самые ожесточенные бои шли на относительно небольшом пятачке между Дунаем и Дунайским каналом в окрестностях Северного вокзала. Большая часть немецких войск, которые по плану обороны должны были отступить в черту города, в ТОТ САМЫЙ день оказались разрезаны на части, окружены в чистом поле и разгромлены. Иначе жертв и катастрофических разрушений в моем родном городе было бы гораздо больше.

Район боев и сплошных разрушений я обошла по берегу Дунайского канала, при этом лишь издали глянув на обугленные руины собора Святого Штефана. С этим местом связаны самые страшные мгновения моей жизни, и как только я вспоминаю об этом, меня начинает трясти. Уже после того, как наш фраубатальон направили на фронт, русские при помощи своей авиации стали уничтожать одно сатанинское капище за другим, и собор Святого Штефана не избежал этой участи.

Дунайский канал я пересекла по мосту Фриденсбрюке (это название мост носил до 1941-го года и после освобождения от нацистов). Вокруг были видны многочисленные приметы ожесточенного сражения, но сам мост уцелел, несмотря на внешние повреждения. А дальше, за ним, начинался мой родной район Бригиттенау, израненный войной, но все-таки живой. Если на улице Валленштайна разрушения были весьма значительны, то на Егерштрассе, удалявшейся от центра города и эпицентра боев, следы войны становились все менее заметными. А в окрестностях площади Энгельса, которая снова носила свое прежнее донацистское название, этих следов, можно сказать, и вовсе не было, если не считать большого количества попадавшихся навстречу русских солдат и припаркованной повсюду военной техники. На Капаун-плац, являвшейся внутренним ядром нашего жилого комплекса, тоже рядами стояли русские машины – и не какие-нибудь, а большие бронированные самоходные пушки, вроде тех, что я видела в ТОТ САМЫЙ день. Уже что-то смутно подозревая, я, игнорируя многочисленных русских солдат, прошла под аркой в подъезд и поднялась на четвертый этаж, где располагалась наша квартира. И никто меня не остановил – видимо, вот такие реабилитированные немецкие женщины давно не были тут редкостью.

3

Женские «Три К» – то есть три занятия пристойных для женщины: «киндер», «кухе», «кирхе» (дети, кухня, церковь). У мужчин в Германии испокон веков были свои «Три К»: кайзер, криг, каноне (император, война, пушки).