Семь Чудес Рая

– Что ж, вижу, смысл ты уловил, – прозвучал голос старика, – трогаемся дальше. Шестое чудо рая – Господь Бог, его присутствие, его замысел, его любовь.

– Я думал, Бог вездесущ, он повсюду, – вставил несмело я.

– Так и есть, но та часть его, ипостась, что пребывает в раю, несет совершенно особую и определенную нагрузку, Адам. Присутствие Бога в раю есть отцовство человека, аспект заботы о сыне, жертвование частью себя. Человек, находящийся в состоянии рая, будь то мужчина или женщина, осознает в полной мере любовь к своему ребенку и готов к жертве им как части себя.

– Что ты имеешь в виду под жертвой? – удивился я.

Мой невидимый гид поскрипел ножками стула:

– Отпустить от себя самое дорогое с любовью и без сожаления – вот жертва Бога-Отца. Речь обо всем: о ребенке, о вещи, об энергии, об эмоции, о воспоминании, обо всем, что ценно и приросло к тебе, как к сути.

Я совершенно не предполагал, что разговор идет не только о потомстве, но и об обладании в самом широком смысле, о творчестве, о…

– О чем угодно, – добавил без труда читающий мои мысли старик.

– Вот это действительно чудо, – восхитился я полученными знаниями.

Все еще не видя сидящего напротив, я тем не менее чувствовал тепло и любовь, идущие от него, молчащего сейчас, но так много дающего мне этим своим молчанием.

– Дело не во мне, – слышал я его голос внутри себя, – Адам, а в тебе. Состояние рая – это присутствие Бога, ты сам согреваешь и себя, и окружающих: можешь открыть глаза и убедиться в этом.

Я с удивлением поднял невесомые веки и увидел потушенную свечу, но в комнате было тепло и светло. Седовласый старик улыбался во весь рот, и в глазах его отражалось мое лицо, освещенное мерцающим кольцом нимба.

– Я святой? – прошептал я потрясенный.

Старик отрицательно покачал головой:

– Нет, ты просто путешественник, прикоснувшийся к святости, но и это прекрасно, ведь так?

От переизбытка чувств я не мог вымолвить ни слова, только утвердительно кивал. Мой гид, не переставая улыбаться, сказал:

– Осталось еще одно, седьмое чудо рая. Догадаешься, что это?

Никаких мыслей, кроме нахлынувшего счастья и безудержных слез у меня не было.

– Не могу, – просто сказал я.

– Это ты сам, Адам. Человек в раю и есть седьмое чудо, ибо это состояние единения, слияния, возвращения. Разбитая ваза склеивается из мелких кусочков в единую форму, но не изначальную, а с прослойками клея. Этот клей – любовь обретенная, выстраданная, осознанная, приобретенный опыт через трансформацию разъединения-соединения, Создатель, осознавший себя через творение, и творение, осознавшее в себе Создателя.

Старик встал со стула, подошел к двери и сказал: «Путешествие закончилось», после чего вышел на улицу, и в комнате стало темно.

Я рванулся за ним, но мое тело прилипло к стулу намертво, равно, как и сам стул к полу.

«Отдохни чуть-чуть», – пронеслось в голове, я перестал неуклюже дергаться на своем месте и задремал.

Не будь у вас хронометра, наручного или с кукушкой, в золотом корпусе или, на худой конец, в стеклянной колбе, заполненной песком, смогли бы вы определить, сколь долго спали? Вот и я, очнувшись, не имел возможности выяснить, как долги были и сильны объятия Морфея. Толкнув дверь наружу, первое, что я увидел посреди несмолкающей бурлящей людской реки, был стоящий человек, поразительно похожий на меня. Прохожие не стеснялись в выражениях по поводу моего присутствия на их пути, активно работая не только языками, но и локтями, я же стоял окаменевший и пристально смотрел в глаза самому себе.

Наконец здоровенный бугай характерным приемом вывел меня из статического состояния и, выпучив глаза от боли и удивления произошедшим переменам, я полетел в собственные объятия.

– Ох, – сделал я глубокий вдох, «проглатывая» собственное тело вместе с одеждой и остатками пищи в желудке.

– Ну как тебе? – послышалось из-под ног.

Я посмотрел вниз. На ступенях сидел непонятно откуда взявшийся пес, лопоухий, тощий, блохастый, но очень милый.

Почему-то не удивившись тому, что обращаюсь к собаке, я спросил:

– Что?

Псина пошевелила челюстью, но вместо собачьего лая я услышал:

– Путешествие.

– Бесподобно, – ответил я лопоухому и добавил: – Спасибо.

Ветер, уносящий семя

Старость трудно обвинить в излишествах, необдуманных словах и еще более необдуманных поступках, в холодной рассудительности или сиюминутной слезливости. Старость не истерична, не болтлива, но весьма и весьма капризна: ее требовательность к себе в высшей степени безгранична. Всего один немощный, пораженный десятком недугов и болячек старик без труда останавливает вечное движение Вселенной, изначально запущенное Создателем, и заставляет миры и галактики, нарушив гравитационные и магнитные поля, сметать континенты и цивилизации, сталкивая меж собой светила, рядом с которыми Альтаир – зернышко, вращая все вокруг собственного сморщенного, как кожа на лбу, эго.

«Это иллюзия», – говорим мы. «Это реальность», – бубнит старость. «Каждый прав по-своему», – улыбается далай-лама. Бог же молчит, он просто любит всех.

Старик, прислонив сгорбленную натруженную спину к рассохшимся от времени доскам двери, сидел на ступеньке и вглядывался, может, с высоты холма, на котором стоял дом, в пшеничные поля, обступившие подножие, а может, с вершины прожитых лет на судьбу, расстилавшуюся у него в сердце лоскутным одеялом вырванных из памяти событий.

Дом, каждый камень которого, забрав тепло и силу его рук, остроту глаз, крепость ног, да и самого Творца, превратил в божество собственную форму, заставив возлюбить доломитовую скорлупу более ближнего, более самого себя и, страшно подумать, более Бога. Вот он, бастион, воздвигнутый над сжавшейся в дряхлеющем теле душой, надгробный камень с окнами, спальнями, шторами, половичками, дверными косяками, кухонной утварью и дымовой трубой, через которую вылетело в никуда отведенное время.

«Я чувствую, его осталось немного», – подумал старик, и одинокая слеза, отдавая всю себя высохшим морщинам, исчезла, едва докатившись до середины щеки.

«Как и вся жизнь, – старик помотал головой, отгоняя печальные мысли. – Хорошо хоть успел дерево посадить», – он с гордостью посмотрел на широколистный дуб, занявший позицию прямо перед крыльцом. Старик вспомнил тот день, когда еще мальчиком принес из соседнего леса желудей наделать солдатиков и уже было взялся за нож, но отец, неодобрительно покачав головой, сказал:

– Разрезав единое, несущее в себе жизнь, привнесешь в этот мир, и без того полный страданий, еще одну смерть. Лучше посади семя, вырасти дерево и поумней вместе с его ветвями и листьями.

Старик улыбнулся. Мальчик тогда наделал солдатиков, как и хотел, но один желудь все-таки сунул в землю, пусть и нехотя, слегка припорошив его, и для надежности придавил каблуком.

Дуб, несмотря на столь безобразное к нему отношение, прижился и даже вырос футов до шестидесяти, ежегодно доказывая силу божественной жизни человеку, вечно сомневающемуся в этом факте и стремящемуся влезть внутрь процесса грязными руками самомнения. Мальчик успел стать взрослым мужчиной, когда появились первые желуди на его дереве, и надобность в детских армиях давно отпала, но осталась благодать тени в жаркий день и красота со-творчества человека и Бога.

«Крепкие стены под сенью раскидистого дуба, есть где укрыться от дождя и к чему прислонить спину, – неспешно рассуждал старик. – Только не слыхать здесь голосов, кроме моего, сыном я так и не обзавелся».

Сначала девушки, а потом и молодые женщины, проявляли к нему нескрываемый интерес, но он был слишком занят кладкой стен и настилом кровли, подгоняя валун к валуну и соломину к соломине. Кто увлечен грубой материей, не думает о тонкой; глаз порабощенного камнетеса видит изъян в камне, но не замечает гармонии окружающего мира. Семьи не случилось. Всю имеющуюся в себе любовь, заботу и переживания хозяин дома перенес на жилище, не расставаясь с ним, словно улитка, прячась внутрь все чаще и чаще, изредка выглядывая в окно проверить, на месте ли его великолепный дуб.