Пепел державы

— Шиш вам, а не порох, — оглядев укрытые тьмой тюки и бочки, процедил сквозь зубы и сплюнул. Ежели и возьмут город клятые ляхи, то точно не с государевым порохом!

Уснуть старому воину так и не довелось. Едва забрезжил ранний рассвет, ударили пушки. А спустя некоторое время черный дым взвился над одной из башен. Защитники вновь на позициях, стоит несмолкаемый треск пищалей и грохот пушек. Но вид вспыхнувшей башни и страшное пламя, что жадно съедало ее, заставляли защитников покидать укрепления, уходить со стен.

Никифор Чугун убедился, что двое ратников почти разрыли насыпь вокруг избы с запасами пороха. Вовремя! Сегодня поляки точно ворвутся в город! Воевода Воейков возник неожиданно, верхом на белом жеребце, в серебряной кольчуге и шлеме, начал кричать на этих двух ратников, указывая плетью на рушившуюся с грохотом башню и пылающую стену.

— Кто приказал? Кто, я спрашиваю?! — визжал он, удерживая кружащегося на месте жеребца. За ним стояли пятеро закованных в брони конных стражников. Никифор пришел на помощь остолбеневшим ратникам, кивком велел уйти.

— Стоять! — взревел Воейков. — Я не отпускал! Что тут творится? Кто приказал уничтожить насыпь? Измена! Измена!

— Я приказал! — задрав бороду, отвечал Никифор, перекрикивая воеводу.

— Посмотри, как полыхает, дурак! Скоро здесь все сгорит! Ты! Я прикажу тебя сковать и отвезти к государю, дабы всыпали тебе там за твое своевольство! Я здесь воевода, я!

— Утихни, ты! — взревел Никифор так, что от силы его голоса обомлела стража воеводы, а лицо Воейкова удивленно вытянулось. — Ратников беру на себя, выстроимся неподалеку, за сгоревшей церковью. Надобно спрятать всех жителей, кто остался. Мы станем их прикрывать! Времени мало! Ну!

Уязвленный Воейков ткнул рукоятью плети ему в грудь:

— Ты за это поплатишься, старый черт. Я послушаю тебя только потому, что ратники тебе подчиняются. Но знай, я с тебя шкуру спущу!

Никифор рассмеялся, поглядев на воеводу, как на наивного мальчика. Жить им осталось недолго, ибо он, старый вояка Никифор Чугун, не собирался сдаваться в плен. Воейков и его стража ускакали на защиту мирных жителей, которые, спасая себя и уцелевшее добро, метались по городу, пытаясь скрыться. Многие из них брали оружие и присоединялись к выстроившимся клином ратникам, коим подоспевший Никифор раздавал последние указания.

Ратники кашляли от дыма, утирали слезящиеся глаза. Никифор говорил спокойно, а за его спиной был ад — рушилась охваченная огнем стена. Пламя, казалось, поднималось до самых небес, почерневших от копоти…

Едва пламя утихло и завалы из сгоревших бревен были разобраны польскими инженерами, в город хлынуло целое море наемников. Озверев после долгой и трудной осады, они растекались по улицам, петляли среди разрушенных и сгоревших домов в поисках наживы. И разом вырвались к бывшей площади, где у развалин храма построились русские ратники.

— Господи, — пронеслось по рядам московлян.

— Прощайте, братцы, — протянул чернобородый весельчак и шумно выдохнул.

— С Богом…

Замерли, изготовились, увидев возрастающую вооруженную толпу, облаченную в чудные легкие доспехи. Воейков, стоявший рядом с Никифором Чугуном в первых рядах, со звоном выхватил саблю. С утробным и страшным криком толпы наемники бросились гурьбой на московитов. Стрельцы дали залп из пищалей, опрокинув первый строй наемников, но второй всей мощью обрушился на них, а следом третий, четвертый, возникла недолгая свалка, и упорная рубка вскоре превратилась в резню. Окружив защитников, наемники остервенело секли и кололи их, страшно обезображивая тела. В считанные секунды весь гарнизон Великих Лук был уничтожен. Покончив с ними, вкусившие крови наемники бросились дальше, врывались в уцелевшие дома, грабили и убивали без разбора всех, кто попадался им на пути, не щадя ни старых, ни молодых. Словно собаки, жеманные европейцы дрались между собой за то немногое, что представляло здесь цену. Над догорающим городом, охваченным плотной пеленой дыма, звучали звуки ружейных и пистолетных выстрелов, страшные крики, детский плач, вой, а через бреши в развалившейся черной стене продолжало входить польское войско.

Баторий, сидя верхом на черном жеребце, наблюдал за падением крепости и уже принимал поздравления от свиты. Внезапно невероятной силы взрыв раздался где-то в центре города, такой, что дрогнула земля и обрушилась часть деревянной стены.

— Черт возьми, узнайте, что там! — с раздражением и волнением проговорил Баторий, унимая испугавшегося коня.

Оказалось, огонь подобрался к пороховой избе, и мощным взрывом убило более двухсот наемников, что находились неподалеку. Исполнился замысел покойного Никифора Чугуна…

Андрей Курбский со своим отрядом в составе основного войска въезжал в уничтоженные Великие Луки. Давно, еще до побега, ему часто приходилось бывать здесь. Теперь он не мог узнать одну из важнейших русских крепостей — тяжелый белый дым укрыл мертвый город, похожий на заброшенное кладбище с виднеющимися в пелене остовами разрушенных домов. Убитые лежали всюду, и кровь, почерневшая от золы и пепла, обильно стекала по холмистым улицам. Наемники сновали всюду, рыскали в поисках наживы, бранились, дрались. Как скоро они превратились в диких собак! Курбский ловил на себе их взгляды, пропитанные ненавистью, и держался как можно ближе к своему отряду.

Князь выехал на площадь, где ранее стоял храм, превратившийся ныне в руины, и где вповалку лежали убитые защитники города, обезображенные до неузнаваемости.

— Господи, — прошептал он, с ужасом глядя на открывшийся пред ним вид. А над городом все звучали выстрелы, громкий гул голосов и крики, ржание коней. Не выдержав, Курбский велел своему отряду разворачиваться и возвращаться в лагерь.

Позже он узнал, что наемники, не найдя добычи в городе и потеряв много людей, подняли бунт, когда канцлер передал им приказ короля — убрать в скором времени трупы и начать восстанавливать укрепления. Николая Радзивилла Рыжего, пытавшегося обуздать их, едва не застрелили. Все могло закончиться весьма плачевно, ежели бы король не согласился дать бунтовщикам предоплату.

Лишь тогда город был очищен от трупов и мусора и на пепелище застучали топоры — польский король решил "воскресить" Великие Луки. Город еще должен был послужить своим новым хозяевам.

Глава 19

Осенью псковский воевода Иван Петрович Шуйский был вызван в Москву — его пригласили на свадьбу государя, где князю по долгу происхождения надлежало быть. Но Иван Петрович понимал, что, вероятно, государь захочет с ним обсудить неизбежные грядущие события — в походе Батория на Псков уже никто не сомневался.

В Пскове князь был лишь вторым воеводой. Первым был его дальний родич — Василий Федорович Скопин-Шуйский, гораздо менее опытный военачальник. Но спорить о своем месте и портить отношения с родичем Иван Петрович не собирался, да и всем, кто служил во Пскове, было ясно, кто в действительности командует гарнизоном. Для ратников Иван Петрович был словно отец родной, приказы которого не обсуждались и выполнялись тотчас.

Дав Скопину-Шуйскому последние наставления, Иван Петрович поспешил в дорогу. Меняя лошадей, почти не совершая остановок, князь скоро добрался до Москвы.

Жизнь в столице шла своим чередом — город строился неустанно, на окраинах все возникали и возникали рубленые избы и терема. Москва полнилась людьми, словно и не сгорала девять лет назад во время татарского нашествия. Город менял понемногу свой облик, но так же гордо возвышалась над кровлями стена Кремля и венчавшие его золотые главы соборов. Оглядывая до боли знакомые виды, князь почувствовал, как соскучился по дому, жене, как устал от бесконечной службы. И хотелось уже сейчас ринуться к дому, обнять супругу, наесться до отвала, растянуться на перине и забыться глубоким долгожданным сном. Но князь торопился во дворец прямо с дороги — не хотел заставлять государя ждать.

Иоанн принял его тотчас, и войдя в палату, где царь и наследник восседали среди советников и свиты, Иван Петрович ужаснулся тому, как постарел и одряхлел государь! Перед ним предстал сидящий на троне старик в золотых одеждах, седобородый, с еще более холодным и мертвенным взглядом глубоко посаженных глаз. А ведь совсем недавно ему исполнилось лишь пятьдесят лет. Князь, не подавая виду, что смертельно устал, поклонился Иоанну и поприветствовал его. Иоанн спросил, легкой ли была дорога.