Пепел державы

Вновь военный совет в шатре Мстиславского. Вновь широкий стол, расстеленная карта и сидящие по обе стороны воеводы. Держал слово Иван Шереметев.

— Стало быть, войска у нас больше раз в пять. Но в городе набились озлобленные крестьяне из окрестных деревень, тоже взяли в руки оружие. И в пушках с порохом шведы не испытывают нужды. Но нам нельзя затягивать с осадой — фуражировку достать неоткуда, на многие версты отсюда снежная пустыня — все деревни сожжены, люди ушли в город…

— Нельзя нам бросаться на штурм. Ядрами превратят в пыль все наше войско, — молвил Василий Голицын. Лицо его до сих пор было красным от морозного ожога. Иван, его младший брат, сидел рядом, пил горячий сбитень и утробно кашлял, кутался в шубу — совсем простыл в дороге.

— Надо выманивать их из города и бить здесь. Бить пушками, не жалея снарядов, — отвечал Шереметев, встав со своего места. Мстиславский пристально глядел на него, слушая. — Ежели сумеем их ослабить, возьмем город!

Воеводы, переглянувшись, согласно кивнули.

Осада Ревеля началась с первого пушечного выстрела со стороны русского лагеря — двадцать седьмого января…

Оглушающая канонада пушечной стрельбы наконец прекратилась. Русские не жалели огненных ядер, и воеводы, рассматривая город, удивлялись, отчего до сих пор за стенами ни разу не вспыхнул пожар. Шведы отвечали прицельной стрельбой, в русском лагере ежедневные потери, много увечных. Страшны муки раненных снарядами фальконетов — им перебивает или отрывает конечности, они умирают медленно от потери крови, в страшных мучениях, и их невозможно спасти.

За днями тянутся недели. Недели бесконечной стрельбы и похорон умерших. Морозы крепчают. Шведы начали совершать дерзкие вылазки, но целью их было не убийство русских ратников, а уничтожение пушек.

Ивану Шереметеву то и дело докладывают о том, что после ночных стычек с врагом несколько пушек выходят из строя. Когда об этом стали докладывать чаще, он решил сам осмотреть орудия. Окруженный вооруженными слугами, он выехал к пушкарям.

Литые гиганты, припорошенные снегом, походили на укрытых саваном мертвецов. Пушкари почтительно расступались перед воеводой.

— Где ваш голова? — сурово сведя брови к переносице, вопрошал Шереметев. Никита Примаков-Ростовский, рослый пожилой дьяк с мясистым носом и маленькими бегающими глазками, вышел к воеводе, стянул с головы треух, поклонился. Но сказать дельного он ничего не смог, стал заикаться, говорить несвязное — видать, оробел при виде грозного Шереметева. Боярин стал гневаться еще больше, глаза так и вспыхнули, а голова молвил о недостаточной защите и стражи, что охраняют укрепления огнестрельного наряда.

— Дозволь мне молвить слово, Иван Васильевич! — послышалось за спиной растерянного головы. Вперед выступил сухощавый старик с рябым лицом. Смело уставившись в глаза воеводе, пушкарь принялся объяснять, что шведы во время ночных вылазок наловчились вбивать огромные гвозди в запальные отверстия пушек.

— Тут извлечь непросто! Без умелого литейщика лучше не лезть! — смахнув рукой в толстой перчатке с одного орудия припорошенный снег, пушкарь указал на один из таких гвоздей, наполовину вошедший в запальное отверстие. Шереметев подошел ближе, наклонился, поглядел со всех сторон, покряхтел, пожевал бороду. Поднялся, внимательно взглянул на пушкаря.

— Как звать тебя?

— Гаврилой звать. Мы с тобой, боярин, Казань вместе брали. Верно, и не помнишь меня? Как-то видались с тобою, — улыбнувшись, с надеждой произнес пушкарь. Шереметев, отведя взор, мотнул головой. Ему подвели коня. Тяжело усевшись верхом, он пообещал, что приставит больше стражи к огнестрельному наряду.

Ночью шведы вновь совершили вылазку, но столкнулись с укрепленной стражей, посланной Шереметевым, и отступили с потерями, ничего не добившись. Двух раненых удалось взять в плен, один, правда, скоро истек кровью и умер. Другого Шереметев велел привести в свой шатер.

Это был седоватый мужик с худым костистым лицом, со светлыми волосами и редкой бородой. Один глаз его заплыл от синяка, рука, залитая кровью, висела плетью. Он был раздет — на нем были лишь порты и рваная рубаха. Босые ноги посинели от холода, его трясло и он, согнувшись, уже готов был рухнуть ничком без памяти.

— Почему он голый? — спросил, нахмурившись, Шереметев, вглядываясь в бесстрастное и красное от мороза лицо пленника.

— Видать, наши ребята его и раздели, — отвечал ратник, приведший пленного.

— Оденьте его, живо! — раздраженно приказал воевода.

Тут же принесли плотный вотол и теплые онучи. Слуги боярина поднесли горячий сбитень. Мужик, испуганно озираясь, несмело принял чашу в здоровую руку и жадно, обжигая глотку, начал пить, захлебываясь и кашляя.

— Он швед? — спросил Шереметев.

— Эст вроде как! — ответил прибывший толмач, переминаясь с ноги на ногу — тоже, видать, продрог.

Шереметев сидел на небольшой скамье с накинутой на плечи шубой, ждал, пока пленник напьется. Когда слуга забрал опорожненную чашу, Шереметев, исподлобья глядя на пленного, спросил его об обстановке в городе. Толмач переводил слово в слово.

— В городе все встало против вас, — отвечал, запинаясь, пленник; речь его от мороза, усталости и потери крови была невнятной, медленной. — Никогда город не был так готов к осаде. Женщины и дети тушат пожары, следят за полетами ваших горящих ядер… Даже брусчатку убрали на улицах, дабы не летели осколки… Все мужчины с оружием в руках… Даже мальчишки…

— Ты сам воин? — спросил помрачневший воевода.

— Я рыбак…

…Утром Шереметева в свой шатер вызвал Федор Мстиславский.

— Как смел ты отпустить пленного без моего приказа? — говорил он с дрожащим от гнева подбородком. Он то и дело чесал свои пунцовые щеки, поросшие редкой бороденкой. Шереметев стоял перед ним, сложив на животе руки, глядел спокойно и устало — сам не спал всю ночь.

— Отпустил, ибо был больше не нужен. Все, что я мог у него узнать, — я узнал.

— Я здесь первый воевода! Я! — выкрикнул с визгом молодой князь. — Не имел ты права распоряжаться пленным по своему усмотрению!

Шереметев, стерпев это, опустил глаза, промолчал. Князь, отдышавшись, испил квасу, оттянул ворот атласного кафтана.

— Опять натопили здесь, словно в бане! — проворчал он, стиснув зубы. Истопник, дежуривший у наспех сложенной печки в шатре князя, втянул голову в плечи, притих. Мстиславский уперся руками в стол, опустил голову. Двинув желваками, молвил уже спокойно:

— Нужно идти на приступ. Нельзя более ждать…

— В одной из башен можно пробить брешь, кладка пострадала от наших ядер, пленный сие подтвердил. Сегодня вновь надобно обстрелять…

— Выполняйте. Ступай, Иван Васильевич, — не взглянув на воеводу, ответил молодой князь. Не сказав ни слова, Шереметев, развернувшись, тяжело зашагал прочь. Стражник отодвинул пред ним полы шатра, и воевода, наклонившись, вышел в ослепляющую белизну непроглядной метели.

Пока мело, воеводы успели собраться на военный совет, выслушали план Шереметева и согласились с ним.

Метель ушла, но снег продолжал медленно опадать. Белая пелена, утопившая лагерь и скрывшая до того из виду стены враждебного города, отступила. И вновь зазвучала оглушительная пушечная канонада. Тяжелыми раскатами и гулом отдавались выстрелы. Со стен били в ответ.

Потери среди русских пушкарей… Шереметев верхом на коне из-под рукавицы наблюдал за этой пальбой. Изредка видел, как вражеский снаряд попадал в орудие русских, и ствол, искореженный, подскакивал и отлетал в сторону, а несчастных пушкарей словно вырывало с того места и отбрасывало, будто тряпичных кукол.

Пальба прекратилась, дым, в коем утонула крепостная стена, понемногу рассеивался. Шереметев недвижно глядел на город, сведя у переносицы брови.

— Появилась брешь? — осведомился подъехавший к нему Федор Мстиславский.

Воевода указал вперед — возле одной из башен, почерневшей от копоти и едва не разрушенной ядрами, осыпалась часть стены.