Пепел державы

В думе, где он восседает на государевом месте, облаченный в золотые одежды, идут споры и разговоры о грядущем походе на Крым, об успешной войне со шведами, которых осталось выбить из Ливонии, захватив лишь Ревель, о польской короне и переговорах с германским императором. Никита Захарьин и князь Мстиславский управляют всем, на Симеона даже не глядят.

— Подпиши, великий государь! — молвил Щелкалов и с поклоном подносил какие-то указы, которые он, Симеон, даже не мог полностью прочесть — плохо знал язык! И подписывал не глядя…

А ведь он способен править! Может править и осознает, что нужно государству. Вернее, что нужно Иоанну…

Недавно в думе обсуждали осенние переговоры с послами Священной Римской империи. Император Максимилиан обещают уступить России ее "исконную вотчину" Киев и склонить к миру с Москвой шведского короля, ежели государь поддержит кандидатуру эрцгерцога Эрнста Габсбурга на польский престол. Это во многом развязывало руки Иоанну.

А тем временем прибывшие из Польши русские гонцы докладывали тревожные вести — шляхта, поддерживаемая Османской империей, выдвигает кандидатом на трон некоего Стефана Батория, безродного в сравнении с Рюриковичами и Габсбургами трансильванского воеводу. Молвят, шляхта вооружается и гонит немцев, распространяющих влияние германского императора, прочь со своей земли, есть убитые. Но Иоанн даже не прислушался к этой вести. Он готовился к посольству крымского хана в Москву.

Татарские послы даже не доехали до столицы. Именем "государя Симеона" их окружили, оковали в железо и заточили в Угличе. В думе тогда же обсуждался крупный поход на Крым, который навсегда должен был сокрушить ненавистного кровного врага.

По всей стране собирается рать. Народ ликует, повсюду стоит радостный перезвон, предвещающий победу над мусульманами. И вот Иоанн настойчиво просит у Симеона, "государя русского", сорок тысяч рублей на военные расходы. Симеон не может не дать, и понемногу скудеют богатства его вычурного азиатского двора. Все же остальное проходит мимо Симеона, он ни на что не может повлиять, никому не может приказать — все решается без него, и это грызет Симеона пуще его скудеющей казны.

Кроме того была еще одна беда. Год назад у него и Анастасии Мстиславской умер ребенок, недавно скончался еще один их младенец. Анастасия не плачет над их телами, словно не жалеет умерших детей от нелюбимого мужа. Как смеет! Симеон злился на нее и был готов избить супругу, но вспоминал взгляд ее, взгляд великого Ивана Мстиславского, и остывал, понимал, что не осмелится поднять руку.

Уже более полугода Симеон сидит на московском столе. Череда приемов, пиров, пышных охот, лицемерных почтительных взглядов. Обманный блеск золота… Все это ненужно! Все опротивело! Ничтожный "правитель", "касимовский царь", ставленник государев, он мучительно ждал конца этой прихоти Иоанна. Хотелось домой, в Касимов, подальше от этих лиц, подальше от проклятой Москвы!

Деревня Бугровое, коей владел отец Михайлы, была совсем небольшой по сравнению со многими селениями, что встречались им на пути. Она стояла в нескольких верстах от Дорогобужа, по обе стороны широкой дороги, что вела на Смоленск. Неподалеку, сверкая на солнце, виднелся седой Днепр, за ним по всему окоему голубел лес. Над деревянными кровлями крестьянских изб чуть возвышалась одинокая маковка беленой каменной церквушки, стоявшей на окраине деревни.

На пути к Бугровому встретился пожилой староста, знакомый Михайле еще с самого детства. Опуская глаза, оповестил он, что старого господина похоронили вчера, и Михайло, еще не доезжая до родового терема, ринулся к церкви, на дворе которой располагался погост. Редкие деревянные кресты возвышались над осевшими могилами, но над одной насыпь была свежей. К ней и бросился Михайло, а за ним и Фома. Из церкви выглянул пожилой поп с клокастой бородой, о чем-то сказал Михайле, перекрестил его и вновь запер скрипучую дверь своей обители. Анна, кутая уснувшего на руках сына, наблюдала, как они стояли какое-то время подле могилы, повесив головы, затем оба поклонились кресту и вернулись к телеге…

Мрачнее тучи Михайло въезжал в родовой терем. Анна жадно осматриваясь, желала поскорее привыкнуть к новому месту. Терем был значительно больше избы отца, с резьбой на кровле и ставнях, весь сложен из бревен, и видно было, что есть в нем жилые хоромы и баня, и просторная горница. Но заметно, что дом обветшал и теперь выглядел, как символ прежнего богатства, видать, уже утраченного.

Фома, все заглядываясь на Анну (та замечала, всю дорогу исподтишка глазел на нее парень!), распрягал коня. Из дома вышла баба, кутаясь в плат. Анне не по себе стало от той порочной красоты, кою излучала всем своим естеством эта баба. Она улыбнулась Михайле, поклонилась и, сверкнув глазами, оглядела Анну и ребенка на ее руках.

— Здравствуй, хозяин, — молвила почтительно, а сама так и глядит жадно на Михайлу. Смутная тревога толкнулась в сердце Анны.

— Это Дашка, девка дворовая наша, — молвил гнусаво Фома.

— С рухлядью разобраться помоги. И Анну расположи в ее горнице, — мрачно велел ей Михайло. Все еще не оправившись от смерти отца, он уже должен был вникать в хозяйственные дела, а назавтра надобно было ехать к смоленскому воеводе, дабы на службе занять отцово место.

Не успел Михайло и в баню пойти, как пришел староста, начал докладывать о том, что хозяйство зело оскудело, крестьяне уходят, деревня пустеет и что, возможно, надобно снизить поборы, дабы люд не зверел от голода.

— Снизить? Вот те! Видал? — выкрикнул Михайло, выставив перед носом старосты кулак. — Вернусь из Смоленска — собери мужиков ко мне на погляд. Все будет, как при батюшке. О том сам им скажу. А теперь ступай!

Анна, глядя на чужие хоромы (пусть и просторные, но чужие), на злого, как пес, мужа, который стал теперь суровым землевладельцем, на неприветливую Дарью, что косится недобро на Анну, на Дарьину стряпню, что и рядом не стоит с яствами матушки, Анна ощутила тяжелую, неизгладимую тоску.

Ночью, уложив сына, Анна легла рядом с Михайлой, прижалась к нему плотнее, оглаживала его вихрастую голову и шептала:

— Бедный мой, ладушко. Спишь?

Михайло, повернувшись к ней спиной, не спал. Он думал об отце, с коим никогда не был близок. Меж ними не было любви и понимания, которые он увидел в семье Анны. Но теперь, когда отца не стало и перед смертью он содеял многое, дабы и этот терем, и эта деревня достались сыну, душу Михайлы разрывало от горечи утраты. Перед глазами — детство, и отец, всегда суровый, строгий, молчаливый. Вспомнилось, как тот ездил по Бугровому, чуть отваляясь в седле, и крестьяне робели, едва завидев его. И как теперь? Сумеет ли Михайло занять его место?

Он чувствовал прикосновения Анны, которая, видимо, хотела утешить его, но Михайло не мог показать ей свою слабость. Он дождался, пока Анна отвернется от него и уснет, и когда это произошло, Михайло вцепился всей пятерней в свое лицо и затрясся в беззвучном рыдании.

Глава 7

К концу мая к Оке подошли русские рати, кои привели князь Трубецкой и Иван Мстиславский. Реяли над уставленным шатрами берегом стяги и хоругви. Среди ратников одни разговоры — скоро Крыму конец. Тем более что сам царь стоял во главе войска. Другие жаловались, что хозяйство вконец оскудело, холопы от голода мрут, что с трудом сумели и в этот поход собраться.

— Государю виднее как быть! — отвечали молодым старики. — Глядишь, скоро на Крым пойдем.

Но войско не двигалось с места. Иоанн ждал избрания Максимилиана на польский престол. Он не любил ждать. Каждый день с ближними боярами объезжал он широко раскинувшийся русский лагерь. Молвят, Баторий, этот безродный ставленник османов, сумел прорваться в Польшу, сторонники же его с оружием заняли Краков и похитили королевские регалии. Иные молвят, что он уже даже коронован, но Иоанн не верил этому, ведь несколько месяцев назад польские купцы оповестили московских бояр, что Максимилиан избран королем всей знатью. Царь видел в Стефане слабого противника, коему не удержаться на престоле. Пущай, пока жив, возвращается в свой Семиград, под крыло султана!