Страница 2 из 68
Он уселся на устеленный гнилой соломой каменный пол и, спрятав лицо в ладонях, заплакал. Неужели спасения нет? А ведь ему не было еще и сорока лет…
Сейчас он вспоминал свою далекую родную Англию, из которой вынужден был бежать из-за обвинений в колдовстве. Вспоминал холеное лицо московского посла, что и забрал Элизеуса с собой в Москву и представил государю Иоанну Васильевичу как лучшего лекаря во всей Англии.
Властолюбивый и алчный, он быстро оценил обстановку при московском дворе и понимал, что ежели быть ближайшим советником государя, то можно обладать немыслимой силой.
Поначалу Бомелиус покорил Иоанна снадобьями, которыми лекарь его опаивал.
— Ну, Елисейка, будто к жизни меня вернул, — довольно улыбаясь, говорил ему Иоанн, — боли, словно жилу вредную, из меня вытянул!
После, вращая в руках стеклянный шар, Бомелиус предсказал Иоанну победу над крымским ханом, что вскоре исполнилось. И набожный царь увлекся черной магией, как любопытный мальчишка. Завороженно, со страхом и смятением слушал он грозные предсказания небесных светил, кои различал Бомелиус в своем таинственном стеклянном шаре…
Бомелиуса знатные бояре считали чернокнижником, но никто не осмеливался содеять ему какое-либо зло, тем более Бомелиус однажды сумел пустить слух о том, что того, кто лишит его жизни, ждет неминуемая гибель. Суеверные московиты не могли не поверить жуткому чернокнижнику…
Бомелиус очнулся от вязкого, тревожного сна, когда совсем продрог, да так, что тело свело от боли. Уже стемнело, и он видел, как наверху стена блестит белым налетом инея. Тщетно согревая онемевшие руки дыханием, он вспоминал о том, какими богатствами он обладал еще вчера — государь щедро оплачивал ему верную службу. Как иначе? Ведь Бомелиус предсказывал царю только лишь то, что тот хотел услышать, ибо Бомелиус ничего не смыслил в астрологии (тем не менее лекарем он был первоклассным, тут сомнений ни у кого быть не могло)…
— Помогите! Помогите мне! — кричал он, и крик его звенел эхом среди каменных стен, и никто ему не ответил. Бомелиус надеялся, что весть о его заточении дойдет до государя или до могущественных друзей лекаря и его выпустят, и он сумеет оправдаться перед государем в том, почему он оказался на литовской границе…
Пользуясь доверием государя, слишком многих Бомелиус обличил и обрек на смерть (бояре щедро платили за это!). Опасаясь возможной расправы, он, скопив много серебра, хотел покинуть проклятую Москву, кою ненавидел всей душой. Но побег окончился тем, что его схватили и, как позорного пленника, повезли обратно в Москву.
А как было не опасаться гибели? Он видел и знал, что при дворе насмерть схлестнулись клан Годуновых и сторонники Бориса Тулупова, верного советника государя. Тулупов богат, у него много друзей, и у Годуновых не было бы шанса выстоять против него, ежели бы коварный Борис Годунов не выдал замуж свою сестру Ирину за младшего сына государя — царевича Федора. А Бомелиус успел напакостить и тем, и другим, ибо ничью сторону он не принимал никогда.
Узник только и думал о горячей пище, теплом питье и мягкой постели — его не кормили и не поили весь день. Нужду справлять было некуда, пришлось испражняться здесь же, в углу и, превозмогая омерзение, находиться рядом — цепи были слишком короткими.
Он весь встрепенулся, когда услышал лязг железной кованой двери, и вскочил, еще не ведая, радоваться ли приходу таинственного гостя или же, напротив, прощаться с жизнью. Звук приближавшихся шагов отдавался гулким эхом. Бомелиус замер на месте, вглядываясь в непроглядную тьму. Вспыхнула лучина, и тусклый свет озарил лицо пришельца — худое, с массивными надбровными дугами, с прямым вытянутым носом, с тонкими губами в кольце темно-русой бороды…
— Борис! Борис, это ты? — воскликнул Бомелиус, узнав Годунова, и дернулся к нему, но цепи, натянувшись, больно выгнули руки назад. Борис Годунов стоял вне досягаемости узника, облаченный в заснеженную шубу и бобровую шапку, от дыхания его вилось вверх густое облако пара. Взгляд его был непроницаем и суров, и Бомелиус не понимал, прибыл Годунов, чтобы погубить коварного лекаря или же спасти его.
— Ты обличен в попытке тайного побега от твоего господина, государя нашего, — произнес Годунов негромко. — Он в ярости, велит допрашивать тебя завтра же. Я могу спасти тебя. Отвечай — хочешь ли ты жить? Прежней должности у тебя не будет, но, быть может, государь смилостивится и позволит уехать тебе в Англию. Говори!
— Да! Да! — Бомелиус, звеня цепями, повалился на колени, с покорностью заглядывая в глаза возвышающемуся над ним Годунову. — Все сделаю! Все!
— Когда тебя будут пытать и допрашивать, не смей упомянуть меня, иначе ты умрешь, — погодя, ответил Борис. — Скажи же, что прознал ты о заговоре против государя нашего. Главный изменник — Бориска Тулупов. Скажи им, что он хотел свергнуть государя и обладать еще большей властью. Запомнил?
Вот она, придворная борьба! И Годунов руками обреченного на смерть узника хочет расправиться со своим главным противником — Борисом Тулуповым! А что, ежели сам Годунов имеет отношение к заточению лекаря Бомелиуса?
Но об этом не было времени думать, и Бомелиус, путая английские и русские слова, клялся в том, что все исполнит, как велит Годунов, что все скажет и не выдаст их тайного разговора.
В ответ Борис вынул из-за пазухи завернутую в платок хлебную лепешку и, развернув ее, швырнул к ногам узника. Затем он бросил лучину на мокрый пол, и свет, шипя, исчез в грязной луже растаявшего снега. Звук удаляющихся шагов, скрип и грохот тяжелой кованой двери…
Вновь холод, темнота, одиночество. Нащупав на полу брошенную лепешку, Бомелиус с животной яростью набросился на нее, начал рвать зубами и глотать жадно, большими кусками.
О, чтобы выжить, он погубит всех, и, быть может, удастся вернуться однажды в далекую Англию, пусть и без отобранных у него богатств, но живым! Живым! А сейчас пережить бы пытки, допросы, страдания, боль… Крепкое здоровье поможет все это превозмочь, иному не бывать!
И, усевшись на гнилую солому, Бомелиус запел какую-то очень веселую песенку на родном английском языке — вчерашний любимец государев и уважаемый вельможа, а теперь жалкий оборванный узник. Но он будет жить! Жить!
Шумна и многолюдна одетая серебром Москва. Высокие шапки снега лежат на крышах теремов и куполах церквей, гомонят пестрые торговые лавки, от слободок тянутся вверх тонкие клубы печного дыма. Город, широко растянувшийся за пределами массивной, покрытой инеем кремлевской стены, шумит где-то в отдалении, там, внизу. Здесь же, на высоте колокольни Ивана Великого, тишина, только галдящие птицы пролетают мимо и садятся стаями на кресты возвышающегося по соседству Успенского собора. Стоящий под молчащими колоколами, облаченный в высокую бобровую шапку и долгую шубу, Василий Иванович Умной-Колычев взирает на город с высоты.
Боярин еще не стар, но серебро седины обильно окрасило его длинную бороду, а в углах узковатых, глубоко посаженных глаз уже пролегли сети морщин. Он дороден и крепок, но уже чует, что сил становится все меньше. Ему, бывшему опричному воеводе, а ныне ведающему сыскными делами, при государе служащему, оказалась не по плечу его должность, кою унаследовал он от покойного Малюты Скуратова. Добравшись до вершины власти вслед за царским палачом, Василий Иванович Умной-Колычев утерял все жизненные силы, все чаще хворал в последнее время и постепенно стал ненавидеть все, что его окружало. Он часто наведывался сюда, на колокольню Ивана Великого, где в тишине с тоской и завистью зрел на безмятежную, как ему казалось тогда, жизнь горожан. Вспомнилось давнее желание уйти на покой в монастырь, как это сделал однажды его младший брат Федор…
Мысль о брате разбередила старые раны. Федор Умной-Колычев большую часть жизни служил на южных границах государства, брал Полоцк, укреплял в трудные годы войны Смоленскую землю. Но однажды он вовремя не прибыл в полк, куда его назначил сам государь, и тут же попал в опалу. Страшась расправы (все помнили казни в опричные годы!), он ушел в монастырь, где вскоре умер. Василию Ивановичу уже после доложили, что брат его покончил с собой, приняв яд. Сей тяжкий грех сумели скрыть ото всех, дабы бывшего боярина можно было хотя бы пристойно похоронить…