Пепел державы

Никифор не дрогнул под тяжелым и пристальным взглядом боярина, все так же смотрел в его темнеющие от гнева глаза, но молчал. Никита Романович обвел беглым взором толпу стрельцов и, стиснув зубы, молвил:

— Исполняйте государев приказ.

Тут же мимо него торопливо пронеслась в дом эта толпа, бряцая оружием и гремя сапогами. Никита Романович старался не глядеть назад, не слушать глухой грохот и крики, наполнившие его дом, не видеть, как на двор выносят, сгребая в одну кучу, сундуки с различной рухлядью, копившейся годами и унаследованной от предков, дорогую посуду, блюда, кубки, ткани, украшенное камнями оружие. Из конюшни уводили породистых боярских скакунов, сытых и ухоженных. Словно в забытьи, Никита Романович опустился на колени перед окровавленным трупом Буяна, погладил жесткую серую шерсть на загривке.

Тем временем стрельцы обносили дом, гоготали, хохмили, непристойно шутили про дворовых девок и дочерей боярских, взрывались хохотом, но замолкали, когда встречались с гневными взглядами Федора, Александра и Льва, стоявших у запертой горницы, откуда слышался детский рев. Это плакал взахлеб Ванята, испуганный услышанными во дворе выстрелами и визгом пса.

— Буян! Буян где? — кричал малыш, давясь слезами, а Евдокия прижимала его к груди, утешала и говорила, что пес испугался и убежал. Плакали испуганные дочери, притаившиеся в углу. Уродуя губы, силился не плакать Михаил.

— Стой здесь! Я сейчас! — чуть погодя, сказал брату Федор. Александр схватил его за руку:

— Куда? Куда пошел?

— Оставь! Сказано тебе, тут стой! — осатанев, крикнул на младшего брата Федор и, выдернув руку из его цепких пальцев, устремился вниз по лестнице во двор, задев плечом одного крупного стрельца. Тот, развернувшись, что-то крикнул Федору вслед, но он не слушал, уже выбежал во двор и окликнул отца, сидевшего над трупом убитой собаки.

— Молчи! — строго осадил сына Никита Романович, полуобернувшись к нему.

— Они же все подчистую выносят! Хуже татарвы!

— Пусть выносят. Мне мои дети дороже любой рухляди.

— Но как же? А отомстить? Неужто оставим этот удар без ответа?

Никита Романович медленно поднялся и взглянул в лицо старшего сына. Федор стоял красный от гнева, с крепко стиснутыми зубами, на глазах его выступали злые слезы.

— Почто мы стоим и глядим, как они нас унижают? Как же это так, отец? — дрогнувшим голосом вопросил Федор. Никита Романович привлек сына к себе, крепко обнял его, и Федор разрыдался, уткнувшись ему в плечо.

— Как они смеют! Псы! Как они смеют тебя унижать! — давясь рыданиями, вопрошал Федор, а Никита Романович гладил его по длинным волосам, стараясь не думать о том, что говорит сын, и что происходит сейчас в его оскверненном родовом тереме. Но одна мысль уже крепко засела в его голове, да так, что он ее до последнего дня не забудет — стало быть, Афанасий Нагой доложил государю о его приходе, о серебре и Протасии. Он мельком поглядел на трех стрельцов, что были оставлены для стражи двора, — те опускали глаза, отворачивали лица.

— Не кручинься, сын. Разве же я дам нам пропасть? Ни в жизнь! Ты что, — утешал сына боярин. — Выстоим! И со всеми ими поквитаемся еще! Ох, поквитаемся!

Говоря об этом, он думал не о потере имущества и убытках, а о том, что теперь наверняка Протасия уже невозможно спасти. А что, если Иоанн поступил так после того, как Никита Романович вступился за царевича Ивана, мол, дабы не смел больше соваться в их семейные дела?

Едва все закончилось и стрельцы уходили со двора боярина, таща за собой груженные награбленной рухлядью телеги, Никита Романович приказал старшим сыновьям похоронить Буяна в саду имения, привести испакощенный терем в порядок, а сам направился к расположенному неподалеку английскому подворью.

Белокаменная палата подворья с маленькими глазницами окон была полна людьми, как и обширный двор. В великом множестве ввозили и вывозили товары и снедь для содержания подворья, с помощью блоков грузили на второй ярус складского помещения тяжеловесные запечатанные кули. Никиту Романовича здесь хорошо знали, удивленно глядели на него, в одиночку пришедшего к английским купцам, расступались перед ним, кланялись.

Джером Горсей, посол и путешественник, находившийся в то время там, до конца жизни потом вспоминал и описал в трудах своих, как могущественный боярин Захарьин прибыл ограбленный на английское подворье и просил купцов занять ему в долг под проценты. Видел, как нелегко давалась боярину унизительная просьба. В просторной сводчатой палате именитые английские купцы, сидя за широким столом, принимали Никиту Романовича, здесь же обсуждали меж собой, стоит ли давать деньги в долг опальному боярину. Но все же решили дать, собрали необходимую сумму и, когда боярин ушел, еще долго меж собой обсуждали увиденное.

Спустя несколько дней Никите Романовичу доложили, что какой-то окровавленный сверток был заброшен к нему на подворье. Никто не решился тронуть его без приказа боярина. Никита Романович велел всем оставаться в доме, а сам, гулко печатая шаг, вышел на крыльцо.

Дождь шел стеной, весь темный двор был залит водой, и сверток лежал, едва не утонув в луже. Чавкая грязью, один из холопов, перекрестившись, осторожно взял его в одну руку и поднес боярину. Когда он приближался, Никита Романович уже понимал, что это. И не ошибся. Когда промокшую насквозь, перепачканную грязью и кровью тряпицу раскрыли, из нее показалась отрубленная голова Протасия, страшная, с едва различимыми чертами. Никита Романович, прежде чем отвернуться, заметил открытый, зияющий чернотой рот, спутанную окровавленную бороду, щелки крепко зажмуренных глаз. Кто-то из холопов убежал прочь, кто-то упал прямо в лужу на колени и принялся молиться.

— Уберите… Дабы дети не увидели! — отшатнувшись, приказал он холопам. Выбежавшим в сени сыновьям велел возвращаться в дом и сам, невозмутимо пройдя мимо них, мимо встревоженной жены, зашел в свою горницу, где стояли его письменный стол и опустошенный сундук, захлопнул тяжелую кованую дверь и, ринувшись к киоту, рухнул на колени. Молитва была несвязной, торопливой, и Никита Романович стоял, зажмурившись, словно боялся открыть глаза и увидеть вновь отрубленную голову Протасия. И вдруг крик, полный боли, гнева, досады и горя, вырвался у него из груди, и он все изливался нескончаемым потоком, пока силы не иссякли и он не повалился на пол. И уже чьи-то руки хватали его, волокли, обнимали. Сквозь пелену слез он разглядел, что старший сын Федор сидел на полу и держал его голову у себя на коленях.

— Я его не сумел спасти… Не сумел! — кривя рот, скулил Никита Романович. Федор, пораженный слабостью родителя, кою не видел никогда прежде, все крепче прижимал к себе его косматую голову. Ограбление дома, унижение, гибель Буяна и казнь Протасия одним тяжким грузом навалились на плечи престарелого боярина, и он просто не выдержал…

Федор обернулся к киоту, где на почетном месте стояла главная святыня рода Захарьиных — икона Знамение, что веками охраняла и оберегала их семью. Вглядевшись в лик Богородицы, Федор замер, пораженный — ему показалось, что из скорбных глаз Пресвятой Девы нескончаемым потоком текут слезы.

Никита Романович затих, вцепившись пальцами в кафтан сына. Федор сидел не шевелясь, будто боясь потревожить воцарившуюся тишину.

Что-то звонко капнуло на лампадку у киота, и огонек, шипя, угас. Глухая, безграничная тьма вмиг поглотила горницу и, казалось, вместе с ней — весь дом бояр Захарьиных. И из темноты прошептал голос Никиты Романовича:

— Я все исправлю… Я все исправлю… Дай, Господи, сил… И все будет иначе…

Глава 5

На Архиповом дворе, только-только расчищенном от снега, стоит едкий запах паленого рога — воевода прислал к нему на подковку своих коней. Пока Ерема, слуга воеводы, не замолкая, вещал о тяготах своей службы, сидя на лавке, Архип, без зипуна, в одной полотняной сорочке, держа рукой подогнутую ногу коня, щипцами срывал с копыта старую подкову. Подняв глаза, он недовольно глядел на то, как другой конь, привязанный к плетню, испражняется себе под ноги.