Барыня

Прошло немало времени, прежде чем он научился жить с кандалами. Ни месяц, ни два, когда почти перестал чувствовать их тяжесть, приспособился, даже начал думать по-другому, так, как не думал тогда, когда на ногах его ещё не было кандалов.

Когда понял всю бессмысленность сопротивления. Почувствовал на собственной шкуре, что придумали всё это не дураки и избавиться от них можно, лишь по прошествии срока. Больше никак. И тогда Степан смирился, перестал об этом думать и стало легче, намного легче.

Потом, он уже с интересом смотрел на других, на новых осуждённых, которые также как он когда-то – не верили, также сопротивлялись, также свыкались, и успокаивались.

И вот, после самых тяжелых трёх лет, рабского, изнурительного, неблагодарного труда, трёх лет грязи, болезней, промерзания до костей, вшей и голодных обмороков, он оказался в лазарете, на чистой кровати, вымытый, вышкобленый, так неожиданно, чувствующий себя человеком.

В довершение ко всему, сестра милосердия принесла ему куриный суп. В это трудно было поверить, но очень легко ощутить. Почувствовать и представить, совсем скоро всё закончится. И то железо, которое всё ещё лежит там, у бараков, вскоре снова наденут ему на ноги и расклепают, чтобы на семь долгих лет сделать его инструментом, а не человеком.

А тут, вдруг приходит кто-то и говорит – пора пообедать.

Невероятно, нереально, придумано воспалённым сознанием, искаженным от боли умом. Он не помнит этого и уже давно не знает, разве можно просто вот так услышать, ласковое – пора обедать. Кажется, он уже давно забыл, в жизни есть что-то чистое, светлое, человечное. Он даже забыл, как пахнет куриный суп.

Несколько дней Степан в лазарете, ему ампутировали палец, но несмотря на это он чувствовал, словно попал в рай. С каторги, в белую постель. Всего за день этот валун, раздробивший палец, который Степан проклинал почем свет, переместил его в пространстве и бросил туда, где он надеялся оказаться меньше всего.

Ведь он уже почти видел сырую могилу где-нибудь в поле или в степи под одиноким деревом. Или под номером, на кладбище какого-то городка или деревни.

Но оказался здесь, где вокруг него ходили, о нём заботились, лечили, окружили вниманием. Ни один человек не сказал ему грубого слова, а не то чтобы ещё бить плетью или крыть последними словами. Все вокруг, сестры, священник и доктор, все они словом или взглядом старались даже помочь, поддержать своим участием. И ещё, он видел в этих взглядах словно бы напоминание того, что придётся вернуться туда, где он снова станет каторжником. И так страшно становилось, хоть кричи.

Прошел жар, который пару дней ещё держал в объятьях болезни, а потом стало отпускать. На перевязках Степан видел, как затягивается шов, как чиста и спокойна рана. Доктор сказал, пока совсем не заживет, будут держать в лазарете. Это успокаивало, но ненадолго.

Степан понимал, приближается неминуемое, то чего с каждой следующей минутой он боялся больше всего. Он готов был отдать ещё один палец и ещё один, лишь бы не уходить отсюда никогда, или хотя бы, как можно дольше не возвращаться туда.

Но время шло, нога заживала. Зачем обманывать себя, в конце концов, это всего только несколько дней вычеркнутых из семи лет которые остались.

И вот тут, в его покорившемся было правилам сознании, начинало пульсировать то, чего там, в браке он не мог даже представить. Побег.

Нет, представить можно. Но всю абсурдность того, что мог он сделать. В кандалах, в арестантской одежде, с наполовину выбритой головой. Это, конечно же, было делом провальным, совершенно нестоящим траты драгоценной энергии, даже ради свободы, ради мечты. Глупо.

Но тут, всё совсем не так. Если осмотреться, подсказки повсюду. Тут всё просто кричит и требует – Беги, Стёпа беги!

Каждый день и каждую ночь он мысленно готовил свой побег, обдумывал и старался представить, как всё будет. Хотя, что тут представлять. Уже с первого дня как Степан попал сюда, казалось, что охранять его не сильно хотят. Надзиратель, который был приставлен не очень хорошо выполнял свои обязанности и целыми днями крутился рядом с сестрами, а ночью спал так, что храп его раскатисто звучал по всему лазарету.

Лучше всего было уйти днем, когда все двери открыты и кругом топчется куча народу. Народ, что приходит к докторам, гуляющие вокруг больные. На ночь же, всё запиралось, любой звук мог быть услышан и привлёк бы к себе ненужное внимание.

Оставалось только ждать и наблюдать.

Глава 3

Стремительно надвигалась весна. Её дыхание врывалось в окна больницы, заставляло Степана придумывать разные способы побега. Но как не старался, ни силился представить, страх всякий раз сковывал конечности, не давал двинуться за порог больницы.

Ночами Степан спал чутко, прислушивался. Ночь, точно не подходила. Слишком уж тихо вокруг. Скрип коек и дверей, даже тихие шаги казались громогласными. А днем – страшно. Что если кинется кто-то вдогонку, поймает, тогда за пару шагов на свободу, три года каторжных работ добавят, только уже в Сибирской тайге.

По коридорам больницы Степан ходил с трудом. Еле-еле передвигал костылями всячески показывая окружающим, как нескоро ещё его выздоровление. Так старался что порой даже слишком.

Сосед по койке, пожилой слуга из небогатого дома, лежал с отрезанным на руке пальцем. Дрова во дворе колол, да так саданул, что оттяпал палец самому себе.

– Ведь с малого дрова, чуть не с налету раскалывал. Подбросил полено, топором тюкнул. А тут, маненька выпил и кой черт меня понес за топором. Чего я за него ухватился, сам черт не проймёт.

Максимыч, так он велел себя называть, Степана жалел очень, целыми днями у него про каторжные будни выспрашивал, что да как.

– Чего это милок, ты такого вытворил, отчего тебя аж в кандалы заковать пришлось? На убивцу вроде не похож, да и охраняли бы тебя не так, – он указал на открытую дверь, из которой виднелся надзиратель, о чем-то увлечённо беседующий с сестрой.

– У нас ведь за любое – в кандалы. Ежели политический то в ссылку. За злодеяние в кандалы, – отвечал Степан.

– Это ж какое такое злодеяние нужно совершить, чтоб на человека вот такое надели.

– Чтобы ни совершил всё одно туда. Ты хоть что сделай, хоть укради булку на рынке, хоть человека убей, всё одно одинаково накажут.

– Эй, ты не путай, не путай, не может быть, чтобы одинаково.

– Срок разный, за булку три года, за убийство двадцать или пожизненно.

– А ежели вот я…

– Да не нужно вам, не говорите коль не знаете. Там ведь не отдых. Не желайте такого никому.

И сестры что ухаживали за больными к Степану со вниманием. Даже доктор Семёнов Иван Савельевич, жалел Степана. А однажды, подслушал Степан, как тот с охранником разговор о нём ведёт.

– Как там наш каторжный, не скоро его за город везти? – осведомился надзиратель.

– Плох ещё, загноиться если без лечения. Пусть уже затянется, тогда и заберёте.

– Мне-то чего, я не против, а вот начальство интересуется.

– Погодите ещё, неделю точно, а может и другую.

– Так он уже две недели лежит, – неожиданно возмутился надзорный.

– Тебе когда палец отрежут, посмотрим сколько лежать будешь.

– Не приведи Господи такое, – перекрестился охранник и отошел от доктора.

Тот пошел дальше по коридору, а Степан снова ненадолго успокоился. Сам-то он понимал, как срок придёт – хошь, не хошь, лезь в кандалы. Ну, хоть крошечку ещё времени, хоть малость отлежаться, а там и бежать, дай бог, получится.

Думал он о том, что три года добавят если поймают. А если не поймают, так и семь уйдут. Рассуждать тут нечего, и так понятно. Сбежать то сбежит, но вот как сделать, чтобы не поймали, это уже задача. Ведь только он за ограду больничную зайдёт, всё – считай побег. Но, другого никакого выхода никак не видел. Либо иди снова в вонючий барак, либо беги не оглядывайся. А там уж – авось пронесёт.