Страница 3 из 14
Для меня он тоже Декабрь. Жаркий Декабрь. Я до сих пор помню вкус его поцелуев, ласковые прикосновения. Но это в прошлом. Подушка на моём рабочем кресле принимает меня в поролоновые объятья. Ноги гудят после рабочего дня. Я незаметно скидываю мокасины и ставлю на них стопы. Сегодня и без Фроловой обезьяны пациентов «аки песка морского» обслужили. Нажимаю кнопочку, вспыхивает монитор, на экране появляется Марусино личико. Фрол вытягивает шею и улыбается. Впервые жалею, что у меня там не фото какого-нибудь красавчика.
– Да, обезьяну, – с опозданием отвечает он. – Обещал подарить.
– Не стоит. Я скажу, что вы ей приснились.
– Сколько ей? Сообразительная такая.
– Пять, – Я завожу новую карточку пациента и пьянею от аромата цитрусового парфюма, добравшегося до моего носа. – Фамилия!
– Чья? – не сразу понимает Фрол.
– Обезьяны!
– А, ну да. Горин. Простите, я не представился, – пальцы вновь отправляются в путешествие по чубу и завершают свой путь на затылке, – обычно меня узнают.
– Кличка и возраст, – бесстрастность сейчас моё всё.
– Тридцать три года, кличка «Горюшко».
Я утыкаюсь лбом в ладони.
– Обезьяны, что ли? – закипает Фрол. – Вы не можете не перескакивать так быстро с одного на другого.
Перескакивают блохи. И мужики из постели в постель. Вслух я этого не произношу и вновь кладу пальцы на клавиатуру. Фрол смиряется с моим молчанием:
– Моцарт, девять лет.
Вопрос-ответ, заполняем карточку без дальнейших пререканий. коридоре мерное урчание баса Коляна то и дело прерывается взрывным Люськиным смехом.
Я отправляю в чат клиники расчётный листок. Вот и всё. Сейчас Фрол встанет и вновь исчезнет из моей жизни. Он меня не узнал, не почувствовал, значит, не судьба. А удивлённо-разочарованное «ах, это ты», мне не нужно. Ужас, какое унижение пережила та рыжая девица на шоу. Но она сама виновата!
Я смотрю на Фрола, а он не сводит зачарованного взгляда с Маруси. На глаза наворачиваются слёзы, к горлу подкатывает комок. Я отворачиваюсь к окну и щёлкаю себя по кончику носа. От чихания помогает, думала, и от слёз, но нет. Выдыхаю и встаю из-за стола.
– Можете идти оплачивать.
Фрол удивлённо поднимает на меня глаза. Повторяю медленно, но настойчиво:
– Я говорю, вы можете идти оплачивать.
– Она так хорошо спит, – шепчет он.
– Я тоже хочу хорошо поспать, – перехожу я на шёпот, – а вы заняли моё место.
– Простите, – Фрол поднимается, держа Марусю на руках. – Можно нескромный вопрос?
– Нельзя, – упираюсь взглядом в его широкую грудь.
Что ж такое! Тянет, как магнитом. Только бы взглядами не обжечься!
– Обычно разрешают.
– Идите туда, где разрешают! – Протягиваю руки, чтобы забрать Марусю.
– Мы договорились с ней встретиться, – Фрол отступает. – Я обещал показать обезьян.
В общество шептунов нас приняли бы сразу в правление.
– Вот так и пропадают дети, – наступаю я на Фрола.
– Я не маньяк, а футболист, между прочим! – Фрол поворачивается к дивану. – Вы хоть простынь поправьте, мамаша!
Поправляю простынь, не обращая внимания на колкость и подбираю его телефон:
– С обезьянами мяч гоняете?
Фрол укладывает Марусю на диван, и она, цепляясь за его руки, улыбается во сне. Фрол поправляет дочке волосы, целует свой палец и касается им её лба. Выпрямляется и взгляд его становится жёстким. Он отвечает вопросом на вопрос:
– А вы и спите в маске?
Мои щёки вспыхивают.
– Да, бахилы ещё обуваю. – Впихиваю ему в руку телефон, мелькнувший фоткой обнажённой красотки, и киваю в сторону двери: – До свидания, Горюшко.
– У вас дочка, между прочим, кашляет! – шепчет Фрол, убирая телефон в задний карман джинсов, и заглядывает мне в лицо.
У меня дикое желание натянуть хирургический колпак себе на глаза.
– И что? – теперь уже я отступаю.
– А то! Ребёнок больной, а вы его с собой на работу таскаете.
– Муж в командировке, вот и таскаю! – сочиняю на ходу.
– И кто у нас муж? – Фрол упирает руки в боки.
– А вам что за дело? – Поворачиваюсь и словно под дулом пистолета иду к дверям.
– Врёте вы всё! – выплёвывает Фрол мне в спину. – Нет у вас никакого мужа! И знаете почему?
Я замираю. Конечно! Болтун – находка для шпиона. Спасибо, доча! Открываю дверь и поворачиваюсь к наглецу.
– Ну?
– Мужчину вам надо! – улыбается Фрол одним уголком губ.
– Пошёл вон отсюда!
***
Рита
– Мам… Ма-ам… Открой глазки! – Маруся сидит у меня на животе и разлепляет мне пальцами веки.
– Марусь, ещё будильник даже не звонил, – сиплю я.
Меня будто всю ночь били и живой закопали. В голове туман, в горле песок, в носу засуха.
Маруся нараспев повторяет:
– А вот и звонил, звонил! – Она склоняется надо мной и поверяет страшную тайну Карабаса Барабаса: – Ко мне Декабрь приходил. Сын Деда Мороза.
Фрол! Вряд ли этот пижон еще нарисуется в моей жизни. Разругались мы вчера капитально. Даже повернуться нет сил:
– Хорошие сны тебе снятся!
Вытягиваю телефон из-под подушки. Точно, звонил будильник. Семь утра. Надо вставать. Через полчаса приедет Никита, а у меня не готов отчёт за сутки. Проревела полночи.
– Ничего не сны! – пожимает плечами Маруся. – Он сегодня приедет за мной. Мы обезьяну поедем выбирать.
– Куда приедет? – Я слабо соображаю. Слова дочери доносятся до меня словно через надетую на голову кастрюлю. – Солнышко, слезь с меня, пожалуйста. Мама заболела.
Маруся касается моего лба губами. Точно так делаю я, когда она болеет.
– Рита – болёка! – Она сползает с меня и, кашляя, усаживается на стул, обхватив колени руками. – Домой к нам приедет! Он хороший!
Я сажусь на постели, и в изумлении смотрю на дочь:
– Ты что, ему наш адрес дала?
– Конечно… – Маруся засовывает палец в нос.
– Не ковыряй! Пойдём одеваться.
Встаю с дивана и на автопилоте иду в чулан, приспособленный Никитой под гардеробную.
Маруся хохочет и хватает меня за руку.
– Ты чего, мартышка? – Я чуть не падаю, но не могу без улыбки смотреть на эту смеющуюся моську.
– А знаешь, почему у обезьяны большие ноздри? – заговорщицки спрашивает Маруся.
– По породе?
– Не-а! Потому что у неё большие пальцы, – дочка снова заливается звонким смехом. – Декабрь сказал.
Вот паразит! По женским ушам скользит, как Плющенко по льду! «Декабрь сказал» из эфира сегодня не вытравить.
Натягиваю джинсы, свитер и хватаю с полки стаканчик с нашими зубными щётками.
– Ты и при нём в носу ковыряла?
Жду пока Маруся наденет колготки и платье.
– Ага! – Она сидит, натянув один чулок, и блаженно улыбается: – Декабрь сказал, что тоже в детстве любил ковыряться в носу. А ещё он, как и я, любит чистить между пальцами ног.
Глаза мои закатываются от возмущения! Что они еще обсуждали, пока я колдовала над Моцартом, даже страшно представить.
– Прелестно! Жду тебя умываться!
На нетвёрдых ногах возвращаюсь в кабинет. Включаю воду и выдавливаю белую гусеницу пасты на щётку. Стук в дверь.
– Ритусь, ты встала? – Люська входит с сияющими глазами. В руках поднос. На нём тарелка с горкой из тостов с румяной корочкой и чашка молока. – Марусе пошамкать принесла… Что с тобой?
Мотаю головой в сторону стола и держусь за стену, чтобы не упасть.
– Как пахнет! – Вбегает Маруся и, подскочив к Люське, прыгает вокруг неё в ожидании угощения.
Как пахнет? Полощу рот, повожу носом и понимаю, что никак не пахнет. Хватаю с полки любимое лавандовое мыло и вдыхаю его аромат полной грудью. Приехали. Словно стену понюхала.
– Трындец! – Иду к столу и достаю градусник. Подношу ко лбу и смотрю на электронное табло: тридцать семь и шесть. – Люська, я Ковид походу хватанула. Марусь, иди температуру померю.
Дочка, хрустя тостом с плавленым сыром, подходит и подставляет лоб. Тридцать шесть и шесть. Слава Богу! Достаю грудной эликсир и добавляю Марусе в молоко