Страница 11 из 21
Но как-то однажды на Рождественском бульваре стало ему нехорошо. Голова закружилась, присел на скамейку, откинулся на твердую спинку… И вот уже его трясет за плечо гражданин, немолодой, усатый, в форме с артиллерийскими нашивками и погонами капитана:
– Товарищ! Очнитесь! Вам плохо? Надо доктора позвать?
Еле отбился от заботливого капитана, тот все норовил проводить до ближайшей медчасти. А то и неотложку вызвать.
Николай Савельевич отговорился тем, что задремал. Капитан не поверил, но торопился по своим надобностям. Уходя, велел за здоровьем следить. Пальцем погрозил – тоже, командир нашелся.
– Капитан, капитан, улыбнитесь, – сказал себе Николай Савельевич, и это придало немного сил.
Первым делом он проверил паспорт – тот лежал в нагрудном кармане. Паспорт был новенький, солидный, с фотографией. Николай Савельевич, как его получил, всегда носил при себе на случай проверки. Или, не дай Бог, что случись, чтобы сразу личность установить. Удобный документ! Там и прописка – что имеет право в режимном месте пребывать, и род занятий указан.
Внезапно припомнилось одно давнее наблюдение, как железнодорожная милиция проверяла прибывшего в столицу колхозника. Двое серьезных парней его бумаги изучали, а служебная собака мужика сторожила – сидела рядом, желтых глаз с него не сводила. Тот пошелохнуться боялся. Стоял смирно, руки по швам.
Наконец милиционеры взяли под козырек и вернули владельцу потрепанные справки.
– Знатная у вас собачка, – искательно выговорил колхозник, пожилой, с вещмешком, в неизбывно грязных кирзовых сапогах.
– Знатная, – согласился тот, что держал зверя на поводке, – Франц Максимилиан Август барон фон дер Тренц по паспорту.
Уже и след их простыл, и милиции, и иностранного барона с желтым по-нечеловечески пристальным взглядом, а колхозник все стоял на том же месте. Качал головой, бормотал:
– Вишь ты! Фон барон! У людей паспорта нет, а у него, стало быть, есть. Вона какие в мире чудеса творятся…
Николай Савельевич отдохнул еще немного, после встал да побрел к площади трех вокзалов. Пошел мимо Сретенских ворот, бывшего Храма Успения Богородицы, ныне Музея советской Арктики, Последнего переулка, всегда тайно манившего его своим названием.
Прошел родные переулки: Ащеулов, Луков, Просвирин, пришел к Храму Троицы Живоначальной. Там барабанов с куполами не осталось, снесли подчистую, надстроили этаж, пользовали под казенное учреждение. Но полюбовался на фигурную кладку, плавные дуги закомар, приземистую устойчивость здания. Сухаревку миновал без остановки, на месте башни сновали машины, и сама площадь именовалась Колхозною.
Садовое кольцо переиначили, заставив большими неуклюжими строениями. Зато Шереметьевский странноприимный дом все так же раскрывал крылья широкой колоннады. Там расположилась больница Скорой помощи имени Склифосовского. Тоже приют скорбей.
Николай Савельич поежился и заторопился вниз по Большой Спасской. Что тянуть? Все, что хотел, повидал, попрощался.
…
После того он удаляться от дома не рисковал, боялся. Сыновья чаще бывать стали, чуть ли не каждое воскресенье, то один приедет, то другой. Ненадолго, но навещали, гостинцы привозили.
Коля Храмцов, Афанасия Хромова сын, зачастил из Гущина своего. (Храмцовым звался он по жене, чтобы не связывали его с отцовской фамилией, в Мезне и окрестностях чересчур известной.)
– Вот, оказия зайти вышла по отчаянию, – говаривал он.
Это он старинное паче чаяния в шутку на другой лад переиначивал.
Распивал чаи подолгу, беседовал обо всем. Поддерживал родственным теплом.
Мезенские обыватели также не оставляли Николая Савельевича вниманием, принимали в нем участие. Заходила председатель уличного комитета Жанна, уговаривала больше посвящать себя общественной жизни, следить за порядком на улице, отчитывать соседей за неправильное поведение. Он отговорился самочувствием, но обещал подумать.
Здоровье не улучшалось – кружилась голова, слабели ноги, кололо сердце, болела грудь – не вздохнуть. Однажды утром, резко встав с кровати, чуть не грохнулся без сознания на пол. Присел на краешек, потом прилег, долго пребывал в тягостной полуобморочной слабости. Испугался, конечно. Сходил в поликлинику, к молодой докторице. Свежеиспеченная эскулапша потыкала его унылую спину и впалую грудь холодным фонендоскопом, пожала плечами под белым халатом:
– Что вы хотите? Возраст. Больше гулять. Спиртного, табака не употреблять. Ландышевые капли в аптеке купите.
А когда он пожаловался на бессонницу, добавила:
– На работу же вам, дедушка, не ходить. Днем досыпайте.
– Какой я тебе дедушка, у меня имя есть, – хотел возмутиться Николай Савельевич, но промолчал. Шел из поликлиники, словно побитый пес, поджавши хвост. Ощутил себя обломком прежних дней, не пошедшим вовремя ко дну. И вот болтается по житейским волнам, мешает важным судоходным делам. А ему гудят, – тони давай быстрей, не путайся под ногами. Понятное дело, что в тот вечер он употребил, даже злоупотребил, хотя врачиха запретила. Потом сожалел о своей невыдержанности.
Вечерние посиделки с Колосом как-то сами собой сошли на нет. Иногда тот заглядывал в гости, они выпивали по рюмочке-другой, но к большему не тянулись.
Исай Абрамович зазывал на обед по выходным. Софа подавала куриную домашнюю лапшу и рыбу фиш, а на десерт – яблочный штрудель, пальчики оближешь. Но Николай Савельевич присутствием аппетита не отличался. Посидел раз-другой, а после все отговаривался – то сын приезжает, то самого дела требуют. Так и перестал соседей регулярно навещать.
Тяжело ему стало разговаривать с посторонними. Общался дни напролет лишь с Милушкой. Засыпая, с ней прощался. Но и во сне часто они встречались, гуляли по незнакомым местам.
Просыпаясь, приветствовал жену «добрым утром». Не спеша вставал, умывался, одевался. Пил чай, завтракал, чем Бог послал, а точнее – тем, что Матрена, по ее выражению, «сварганила». Ходил на почту за газетами, заглядывал на рынок, смотрел, чем у станции торгуют. Со встречными знакомцами раскланивался, некоторые с ним заводили беседы, он долготерпеливо выслушивал. Затем дома читал новости, записывал и планировал текущие расходы:
Уплата за электроэнергию – 86
На питание – 50
Табак, крючки и гуталин – 13
Баня и папиросы – 26
Пиво 0,5 и бутерброд с икрой – 15
В особенно длинные и пустые дни появлялись и такие строчки:
Капли для себя – Портвейн №11…
Милица такие эскапады не одобряла и обиженно удалялась, отказывалась с ним разговаривать.
Прочие записи становились все короче, превращаясь в подобие телеграфного сообщения:
Митина с мужем.
Починка каблука.
Радость! Приезд Вовчика!
Иногда Николай Савельевич выходил в сад, бродил бездумно. Коричные яблоки давно поспели, осыпались, антоновка же только набирала силу. Высыхали, чернели на ветках попорченные воробьями да скворцами вишни, поздняя малина, не доеденная червями, отваливалась с плодоножек и догнивала под раскидистыми кустами.
Синица, качаясь кверху желтеньким брюшком на тонкой ветке сливы, увлеченно расклевывала спелый темно-синий плод. Бесхозяйственный владелец сокровищ вместо того, чтобы прогнать бессовестную птицу, смотрел на этот грабеж средь бела дня и умилялся.
Даже хриплое карканье ворон в кронах сосен не тревожило его воображенья. При Милице он каждую весну, когда вороньи стаи вились в небесах, приискивая место для летнего гнездования, выходил с мелкашкой, палил в белый свет, как в копеечку – отпугивал. А то примутся орать по утрам, ссориться по вечерам, воровать что приглянется, семена из грядок вытаскивать.
Жена называла ворон хулиганьем и не терпела, чтобы в ее владениях кто-то, кроме нее, хозяйничал.
Теперь здесь веселилась и озоровала пернатая и мохнатая вольница. В дуплах сосен расплодились белки, скакали вверх-вниз по стволам, играя в догонялки, носились под кустами лещины, куда выпадали из фестончатых зеленых колокольчиков коричневатые орешки. Однажды рано утром большой серый заяц крупными шагами пронесся поперек участка и перемахнул через невысокий уличный штакетник. Когда-то они обмазывали стволики яблонь садовым варом, чтобы от заячьего набега не пострадала молодая кора. Теперь же Николай Савельевич, увидав гостя, посокрушался о том, что до леса тому далековато, опасно добираться.