Полымя

Чаще, однако, чтение захватывало, увлекало, и сон капитулировал. Борька перелистывал страницы, иногда цыкал зубом, даже похрюкивал, так выражая отношение к тексту. Наконец закрывал журнал, минуту-другую привычно посвящал изучению потолка, потом набирал в грудь воздуха и разражался спичем, в котором содержалась развернутая оценка прочитанного. Обычно отрицательная. Мнение об авторе тоже было нелицеприятным. После этого Борька переходил к излюбленной теме – о роли книги в жизни человека, как и общества в целом. И тут Олег отдавал должное преподавателям Alma Mater, выпустившим в свет такого подкованного библиотекаря-библиографа.

«Книги живучи. Нас не будет – они останутся как свидетельство времени, отражение умонастроений человеков. Взятые по отдельности, они могут искажать, писателям вообще свойственно заблуждаться, но в сумме это подлинная реальность и объективное прошлое. Так?»

«М-м…»

Ответа не требовалось – одобрение подразумевалось, а несогласия лектор не потерпел бы. Поэтому Олег обходился мычанием.

«Книга есть неотъемлемая составляющая жизни индивидуума, – вещал Борька с тем же пафосом, с каким командир роты в учебке распинался о материалистическом подходе к познанию. – Она формирует характер, насыщает лексикон, выстраивает мировоззрение».

На этом Олег отключался, слушая в четверть уха, только чтобы «мекать» вовремя. Блуждания Путилова в заоблачных высях были лишь поначалу небезынтересны, на десятый раз вгоняли в тоску. Однако кое-что откладывалось, и когда Олег сам «подсел» на книги, он пожалел, что был так невнимателен к вещуну. Потому что излагал Борька толково.

«Вот! – потрясал он тетрадкой «Роман-газеты». – Валентин Распутин. «Пожар». Гибель русской деревни как гибель русской цивилизации. Широкими мазками. Философский реализм. Блестящее исполнение. Картинки с натуры. Теленок, утопающий в навозе, и крестьяне, сначала допустившие этот срач, а потом пытающиеся его спасти, и не из сострадания – из азарта. Обнищание духа! Темень впереди, мрак, и как в этой тьме разглядеть дверь, выход? Страшной силы вещь, но силы не разрушительной, а созидательной. Эта книга призвана всколыхнуть общество и сотрясти основы».

Тут Олег не выдерживал:

«Ты на год публикации посмотри, Боря. Небось аккурат при восшествии Михалсергеича на престол. А там и потрясения начались. Все посыпалось».

Путилов удивлялся: кто это там пищит в углу?

«Что я слышу? Молодой человек, сторонник демократических реформ и завсегдатай демонстраций, за то и пострадавший, и такие вчерашние взгляды. Да вы, батенька, оппортунист. Вы имперец и ренегат. Вам что, нынешняя власть не нравится?»

«Ты мне еще лампой в лицо посвети, – предлагал Олег. – Не-а, не нравится».

«И мне. Но все закономерно. Опуститься на дно, оттолкнуться и выплыть на поверхность».

«А так, чтобы не тонуть в дерьме, как тот телок, нельзя?

«С нашим народом по-другому никак. И эта книга… – Борька снова поднимал «Роман-газету». – Этот «Пожар» еще скажет свое слово. Пока не сказал, но скажет».

«Из искры возгорится пламя. Плавали – знаем».

«Именно! С этой книги, с нее и других, тоже полных отчаяния, омытых слезами, начнется прозрение и очищение».

-–

Так говорил Заратустра, он же ефрейтор Путилов. Но время обошлось без подсказок. Кто нынче помнит «Пожар»? Рассказ «Уроки французского» – в школьной программе. «Последний срок» и «Прощание с Матерой» – на памяти пенсионного поколения. Ну и будет с него, с Распутина.

Лажанулся Борька, но не по-крупному – в частностях. О книгах как таковых он верно глаголил. О значении их, влиянии. Много лет спустя Олег даже сваял несколько рассказов о книгах, они были главными героями, а люди лишь арабесками, фурнитурой.

Да где же они, рассказы эти? Олег рылся в папке. Ага, вот они, нашлись бродяжки. «На пятом месяце». Как же, он помнил сей опус из дней, когда мобильных телефонов не было. В журнале «Женское счастье» его поначалу завернули за невнятность. А потом взяли. Берет же «Плейбой» с его репутацией произведения художественные, проблемные, чтобы пыжиться и не стесняться своей генеральной линии.

«Конечно же, ничего страшного. Ничего опасного. И ничего необычного. Все было миллиарды раз «до» и, хочется верить, будет миллиарды лет «после».

Ее бабушка жевала елочные иголки.

Маму воротило от чая, зато неудержимо тянуло к кофе.

Сестра без конца стирала – ее приводил в исступление порошок «Био-С».

Подруга грызла мел.

Тетя не могла наесться сардинами в масле.

Говорят, кого-то минует сия чаша, но таких меньшинство.

Еще говорят, это из-за недостатка цинка – он нужен для роста плаценты. Вот и обкрадывается организм, оттого уродуется обоняние, непредсказуемым становится вкус. И все это во имя будущей жизни! Так всегда: без жертв нового не построить – ни в государстве, ни в человеке. Все просто, но ей-то что до этой простоты? Сейчас! Здесь!

Сухими выплаканными глазами она обвела стены. Ну почему брат обил их вагонкой? Оторвала бы кусочек обоев… Она зажмурилась, представив, как языка касается шершавая полоска бумаги. Сглотнула. Стало еще хуже. Господи, угораздило же ее поскользнуться! Дождь, ступеньки мокрые… Хорошо еще, что устояла, не грохнулась с крыльца.

Всего лишь растяжение, а до соседей не добраться. Прыгать? А можно ли ей на пятом месяце? Лучше не рисковать, на сегодня приключений хватит.

Что делать? И до кухни-сарайчика не дойти, а там упаковки от вермишели, геркулеса, в карманах куртки старые билеты на электричку.

Как еще хватило сил вернуться в дом…

Вот же странно: лежишь – совсем нога не болит, а ступить нельзя – искры из глаз. Может, перелом? Нет, растяжение, без вариантов, другие даже не рассматриваются.

Где бы взять обрывок газеты?

Крикнуть? Никто не услышит. СНТ спит. И зачем она сказала родителям, чтобы съездили на помывку в город. Успокаивала еще: ничего со мной до утра не случится. Вот и «не случилось»…

А все дача! Шесть соток! Сюда приезжают вкалывать. Тут не до чтения. Отец вообще никогда этим не баловался, брат тоже равнодушен, а вот за маму обидно: раньше – да, а теперь только перед сном страницу-другую. Говорит, это ей помогает: страха меньше и вера крепнет.

Она вздрогнула. Есть бумага, только руку протянуть!

Зажигать свет она не стала. Повернулась на бок, нащупала книгу, вырвала страницу, сунула в рот и стала жевать.

Ради тебя, малыш, ради тебя!

Книгу она положила рядом с собой, прикрыла ладонью, ласково, точно боялась, что та заплачет, запричитает, возопит.

Библия безмолвствовала».

* * *

Что-то ему сегодня все про дачи попадается да про падения: один ногу подвернул, другая… И что с этими «пятью месяцами» делать? Тоже гори-гори ясно? Что-то рука не поднимается…

Рука поднялась для другого. Олег еще раз отдал должное кашинскому бальзаму. Закурил.

Шуруп недовольно заворочался.

Ну вот еще, будет кто указывать, что можно и что нельзя. Табачный дым ему, видите ли, не по вкусу. А снежок в мордень, это вам как, любезный? Можно устроить. Только там темно, холодно и углы давно помечены. Там скучно, даже полаять не на кого.

-–

Когда на белоснежном покрове озера впервые появилась цепочка волчьих следов, Шуруп пришел в неистовство. Хотя откуда ему было знать, шалопаю, что следы волчьи? Он книжку Формозова «Спутник следопыта», в отличие от хозяина, не читал, с рисунками из нее не сверялся. Что, память крови? Инстинкт, который не задушишь, не убьешь?

Шуруп носился колбасой, вздергивал нос и горбатил загривок. Весь его вид выражал недоумение: куда делся вражина?

Вообще-то было чему удивляться. Следы обрывались у берега, у причала. Словно волчара брел, дырявя лапами снег, а потом ему это надоело, и он воспарил, попирая закон тяготения, подставил мохнатый бок ветру, и тот унес его в даль.