Полымя

Олег с любопытством посмотрел на покупателя: неужто тоже лодку мастерит? А то и корабль! И улыбнулся своему предположению: фантазируете, гражданин, столько сумасшедших для Озерного края – это чересчур, небывальщина.

Мужчина расплатился, вернул на обритую начисто голову кепку и подхватил крафтовый пакет, куда ему сгрузили покупки. Когда повернулся, стала видна вышивка на куртке – стилизованное изображение яхты: грот, стаксель, волна и надпись по кругу «Long River Yacht Club».

Это могло быть совпадением, у Олега самого когда-то была рубашка-поло с эмблемой «Iternational Cricket Council», ну так что, где он, а где крикет? Но если вспомнить о струбцинах…

Можно было бы извиниться, остановить, поинтересоваться, но пока любопытство боролось с ложным пониманием такта, мужчина уже был за входной дверью, не бежать же вдогон.

«Да у вас от клиентов отбоя нет», – забросил он удочку, выкладывая на прилавок список того, что ему нужно.

«Клиентов бывает только мало, – с готовностью откликнулся продавец. – Хотя строить стали больше, тут не поспоришь, дома, сараи, заборы ставят. Ну, что у вас? – он взял список. – Так… так… А вот саморезов таких нет, чуть-чуть опоздали. Перед вами все подобрали дочиста, да вы видели. Вы через три дня заходите – подвезут».

«Тоже дом строит?»

«Кто? Этот? – продавец кивнул на дверь. – Не знаю. Но заказал много чего – неделю назад появился, и список у него был поболе вашего».

«Может, лодку?»

«Вряд ли. Многовато купил, чтобы для лодки. Я думаю, беседку делает, такую, в японском стиле, чтобы крыша трамплином. Модно сейчас с изгибами».

Не в полном объеме, но все равно набралось прилично, килограммов на пять. Отягощенный пакетом, Олег вышел на крыльцо и увидел чудо на четырех лапках и с хвостиком, голова набок. Мимо не пройти!

«Ты откуда такой взялся? – присев на корточки, спросил он. – Маманя твоя где?»

Щенок облизнулся.

«Шамать хочешь? Это поправимо. Это не шурупы искать там, где их нет».

Сзади скрипнула половица. Вышедший перекурить продавец щелкнул зажигалкой.

«Чье это дивное создание?»

Продавец привык слышать другие вопросы, и уж точно не в поэтическом фантике, но удивления не выказал.

«Приблудный, ничей».

«А если я его возьму?»

«На здоровье, живее будет. Только на руки не берите, наверняка блохастый».

«Это ничего, с гнидами мы как-нибудь справимся. Помоем, вычешем… – Олег повернулся к щенку: – Ты как, согласен? Вместе будем бытовать, весело и сытно».

Песик показал зубки и попытался лизнуть крохотным язычком протянутую руку.

«Признал, – засмеялся продавец метизов. – Как звать-то будете? Кличка нужна, чтобы по всей форме, а то он безымянный. Ладно, пойду, а вы заезжайте за шурупами».

«Спасибо».

«Пока особо не за что».

«Было бы не за что, не поблагодарил бы».

«Раз так, – продавец опять засмеялся, но уже аккуратно, из вежливости, – то пожалуйста».

Короткими затяжками он добил сигарету и закрыл за собой дверь.

«Шурупы… – пробормотал Олег. – В общем, быть тебе, брат, Шурупом. Не возражаешь?»

Щенок не ответил, но и несогласия не выразил.

«Тогда пошли перекусим».

И они направились к палатке, где чернобровые посланцы Кавказа, кромсали мясо, которому предстояло стать левантийским блюдом, именуемым шаурмой по-московски и шавермой по-питерски.

Олег улыбался: теперь их двое – человек и Шуруп.

* * *

«Им повезло, когда много лет назад они купили этот дачный домик. Чуть промедли, и за эти деньги им и сарая не купить. Инфляция, однако.

Об отдыхе речи не было: дача – это прежде всего труд. Конечно, можно наплевать на все, пусть зарастает, только неподходящие для этого характеры были у отца и сына. Не то чтобы они не желали выделяться на фоне помешавшихся на прополке и саженцах, просто полагали, что, коли есть земля, ее надо обрабатывать, а уж если что-то делаешь, то изволь делать хорошо.

Они были работящими людьми. Кому-то наверняка казались слишком расчетливыми, возможно даже прижимистыми, но это было не так, что могли подтвердить хорошо знавшие их люди, которых, впрочем, было совсем немного.

Если и была у них какая-то выраженная черта, то это трезвомыслие. Они всегда отдавали себе отчет, на что способны, а что им не по силам. И поступали соответственно, не гонясь за несбыточным. Поэтому не вкалывали на огороде до изнеможения, но были малярами, электриками, плотниками, каменщиками, поскольку не видели необходимости платить кому-то за то, что они, два городских интеллигента, могли сделать сами. Тем более что и платить было нечем. Полученное когда-то наследство ухнуло на покупку домика, а зарплаты сына и пенсии отца хватало лишь на поддержание относительного материального благополучия, не более.

Дачная жизнь течет по иным законам, нежели городская. И люди, вырывающиеся на день, два, неделю, месяц, на все лето из суеты улиц и клеток квартир, с удовольствием принимают незамысловатые правила дачного существования, находя в нем отдохновение от сложностей оставленного за спиной бытия. Там, на даче, нарушается привычный строй мыслей, меняются взгляды, и невозможные в городе поступки здесь становятся совершенно естественными. Так же как и вопросы, порой ставящие в тупик своей бестактностью.

Отца часто спрашивали: почему сын не женится? И что ему было отвечать? Правду? Он предпочитал отшутиться. Да и знал ли он правду?

О том же спрашивали сына, напрямую, и он тоже сводил все к шутке, уверенный, что искренностью не удовлетворить праздного любопытства. Себе же он отвечал в том смысле, что, будучи человеком ответственным, не может позволить себе такой роскоши, как брак. Потому что… Как жить? На что? И как дети? С чего им быть обделенными – хуже одетыми, не так вкусно накормленными, как сверстники, с чего терпеть бесконечные отказы?

Все – так, и все же он лгал себе. Наверное, из-за нежелания соглашаться с тем, что боится менять… ломать, крушить!.. свою налаженную, размеренную жизнь. Он не был аскетом, встречался с женщинами, делил с ними постель, но никогда не доводил отношения до черты, когда приязнь перерастает в привязанность.

Он вел честную, достойную, серую жизнь, не обращая внимания на тлеющее в душе несогласие, которое даже не пыталось вырваться наружу, но мешало, мешало, мешало!

Он никогда не делился своими мыслями с отцом: это не по-мужски – перекладывать свои переживания на плечи близкого человека. Да и не принято было в их семье жаловаться, сетовать.

Отец, страшась потерять сына, так он воспринимал перспективу появления между ними преграды в виде любой женщины, тоже избегал этой темы, никогда не побуждая сына к откровенности. Но и его не оставляло смутное беспокойство: что-то не так, что-то не так.

Так и летели дни – в заботах. Зимой – в городе, летом – на даче. Все время вдвоем.

Как-то по весне их домик вдруг покосился, словно от боли в боку. Ничего необычного или опасного – всего лишь просел фундамент.

Немного повело рамы, но не до такой степени, чтобы начали лопаться стекла. Повело и дверные косяки. Двери стали распахиваться при сквозняке.

Отец зимой болел, все чаще вспоминал давно умершую жену. К весне он так и не оправился, в таком состоянии ему было не до ремонта. А сын знал: достаточно подвести под угол дома домкрат, приподнять сруб, положить между бревнами и кирпичами фундамента доску потолще, обернутую от гниения рубероидом, и все встанет на свои места. А пока можно к торцам дверей прибить квадратики старого линолеума, и двери вновь станут держаться в косяках.

Он не стал этим заниматься: не искал домкрат, не набивал кусочки линолеума.

Он молчал, и отец молчал.

Двери открывались и закрывались. Хлопали. И казалось, что дом полон людей».

Рассказ назывался «Осевший угол», и это действительно был рассказ со всеми атрибутами жанра. И его он сохранит. Потому что есть тут что-то… Что? Бог его знает.