Полымя

Языки пламени в камине обретали силу, а с ней сине-стальной оттенок. Опрокинув еще рюмку, покурив и загасив сигарету, Олег открывал папку, лежавшую на коленях, брал сбитые степлером листки формата А4 и начинал читать.

-–

Эту папку и еще несколько он нашел на антресолях в квартире отца. Папки лежали в самой глубине. Стремянки в квартире, разумеется, не было, так что пришлось заняться эквилибром – изогнуться буквой «зю», рискуя свалиться с табуретки, поставленной на стул. Он удержался, дотянулся, вытащил под 60-ваттную лампочку, упрятанную в припорошенный пылью абажур.

В папках были вырезки из газет и журналов. Сотни. Пожелтевшие и сохранившие белизну, они повествовали о дальних странах, об их прошлом и настоящем, о народах, их населяющих, о традициях, обычаях. Охвачены были все континенты, но по количеству заметок и статей можно было судить о приоритетах – более всего отца занимали острова Южного океана, Австралия, Новая Зеландия…

Особенно Новая Зеландия. Ей была посвящена отдельная папка, пускай и потоньше остальных. Сверху в ней лежала журнальная страница, в уголке которой была обозначена вполне традиционная рубрика – «Пестрая смесь». В заметке рассказывалось о том, как по верованиям маори, коренного народа Новой Зеландии, зародилась жизнь под солнцем. Произошло это после соития Земли-Матери, именуемой Папатуанаку, и Неба-Отца, нареченного Рангинуи. У них родился сын Тане, которому, томимому неясными чувствами, с возрастом стало как-то совсем тоскливо. И тогда он создал женщину, слепив ее из земли и через ноздри вдохнув в нее жизнь. Эта женщина и была первым человеком. Тане назвал ее Хине-Аху-Оне. У пары стали рождаться дети – маори, то есть люди «обычные», «естественные», «нормальные», кому что нравится, это уже тонкости перевода. В память о том чудесном сотворении, о любви Тане и Хине, маори делают хонги – прижимаются друг к другу лбами и трутся носами, так они соприкасаются душами, делятся божественным дыханием жизни.

Олег вспомнил, как очень давно, он еще в школе учился, отец вдруг притянул его к себе, и он испугался, что его сейчас поцелуют, но вместо этого отец потерся носом о его нос. Тут же отстранился и буркнул, ускользая от недоуменного взгляда: «Потом объясню». И не объяснил, конечно, потому что вообще чурался доверительных разговоров с сыновьями – что со старшим, что с младшим. «Бирюк, – называла мужа их мать. – Сухарь». И была права, с этим все соглашались.

И не права… Оказывается, его отец – инженер-теплотехник с приличной зарплатой, которую он до копейки приносил домой, не ездивший с семьей в санатории, предпочитая им дачу или пустую квартиру – это важно, что пустую! – был мечтателем. Он грезил далекими островами, где люди веселы и беспечны, где мужчины рассекают океанские волны на утлых каноэ, а обманчиво доступные девушки в юбчонках из пальмовых листьев танцуют вокруг пришельцев из другого, незнакомого мира и поют им песни. Эти папки были зримым свидетельством того, что у отца была вторая жизнь – тайная, в которую не было доступа никому.

Еще одним доказательством служила личная библиотека, собиравшаяся многие десятилетия. Но доказательством не столь явным, поскольку в годы тотального дефицита книги хватали без разбору, лишь бы урвать. К тому же литературы по географии, этнографии, о путешествиях водных и земных выпускалось до прискорбия мало, поэтому в отцовской либерее главенствовали классика и присоседившиеся к ней тома современных беллетристов.

Судя по датам выхода газет и журналов, указанных на вырезках и вырванных страницах, пополнять папки отец перестал задолго до тех времен, когда Интернет вынес смертный приговор бумажным изданиям, согласившись лишь на отсрочку его исполнения. Наверное, отец перегорел или разуверился в том, что перемены возможны, а может, просто устал после главной перемены в своей жизни. А может быть, уйдя из семьи, обнаружил, что все так страстно желаемое находится не за горами и лесами, морями и океанами, не на островах, где потомки маори и сейчас делают хонги, а в «однушке» на бывшей окраине Москвы, в Медведкове.

Каждому нужен свой малый уголок, утверждал Сомерсет Моэм. Роман с таким названием тоже имелся в библиотеке отца – стоял между сочинением того же автора «Бремя страстей человеческих» и «Островом сокровищ» Стивенсона. Роман этот Олег в свое время осилил, совсем не впечатлившись, но пассаж о малом уголке – для человека – и сокровенном уголке – в его душе запомнился. А еще оригинальничание корифея британской прозы, который начал книгу так: «Глава 1. Все это случилось много-много лет назад. Глава 2. …»

Так и в жизни. Олегу казалось, что отец умер много-много лет назад. Ему позвонила мать и сказала об этом голосом бесцветным, выгоревшим.

* * *

«Мечты». Он не помнил, почему дал рассказу такое название, пришитое к тексту на гнилую нитку. Вероятно, вкладывал особый смысл, тогда очевидный, но потом утерянный, и уже навсегда.

«В ночи затерялись звуки. Город будто вымер. Но не умер. Мигают желтым светофоры.

Я курю на балконе и сплевываю вниз. Капелька слюны теряется в темноте, потом появляется и, сверкнув отражением уличного фонаря, разбивается об асфальт или крышу припаркованного у дома автомобиля.

Разбавленная оранжевым тьма поднимается от земли к прорвавшимся сквозь городское зарево звездам. Постепенно она теряет чужеродный цвет, становясь черной и прозрачной,

Туда же воспаряют души – если ты жив, там остаются – если ты умер. Но кого волнует, жив ты или умер? Люди спят, накрывшись простынями или теплыми одеялами, и сны их безмятежны. Другие сновидения им не нужны, другие люди неинтересны. Даже те, кто более других достоин жалости, сочувствия, любви.

Как же я вас…

Так рождается ярость, не знающая снисхождения.

Хотя… Хотя… Хотя… Я сам – не из тех, я сам – из вас.

Заложив окурок между большим и указательным пальцем, я щелкаю, и «бычок» летит вниз.

Он летит бесконечно долго, ударяется о крышу автомобиля… проваливается в щель воздухозаборника… падает на тряпку, которой владелец машины протирал двигатель и которую по рассеянности оставил под капотом…

Столб огня поднимается к небесам, смахивая с них звезды.

Взрыв разрывает тишину, сны и мечты.

Зажигаются окна. Женщина в бигудях свешивается через подоконник и кричит, обращаясь неизвестно к кому:

– Что случилось? Ради Бога, что случилось?

Но я не Господь, я не знаю ответа».

Такой вот рассказец. Хотя никакой, конечно, это не рассказ, а пустышка, фитюлька, потуги строчкоплета, уверовавшего в свою исключительность, которую не дано разглядеть окружению из пустых, недалеких особей рода человеческого. А хотелось бы, чтобы разглядели, так ведь?

Листок на коленях ждал решения своей участи. Олег смял его и бросил в камин. Взял следующий. Надо же, один к одному. Рассказ назывался «Огонь».

«Дверь рванули. Примерзшая, заиндевевшая, она пружинила и скрипела. Выполняя свой долг, она не желала пускать в прогретое помещение январскую стужу.

Дежурный по отделению сонными глазами следил за поединком двери и человека. Он уже было поднялся, намереваясь прийти на помощь, но тут дернули отчаянно, и дверь, вскрикнув пружиной, распахнулась.

Сначала появились двое. Кто – девушки? парни? – разгадать было невозможно, так они были облеплены снегом.

За ними вошел милиционер. Переступив порог, он закрыл дверь, и та облегченно всхлипнула, снова оказавшись на посту.

– Это кто? – спросил дежурный, ткнув пальцем в бесполые создания.

– Сейчас, – прохрипел милиционер. Негнущимися пальцами он рвал смерзшийся в комок узел под подбородком. Пальцы соскальзывали, не справлялись.

Отодвинувшиеся в угол фигуры слабо шевелились. Одна из них, выпростав руки из карманов, бочком-бочком двинулась к батарее отопления. Дежурный не без злорадства наблюдал, как ладони потянулись к чугунному литью и были отброшены холодом. Он покосился на стоящий рядом с его столом электронагреватель и подмигнул малиновым спиралям. Но тут же, посерьезнев, перевел взгляд на милиционера, чья затянутая шапкой голова казалась крохотной.