Полымя

«Тут такое… – Мать все никак не могла решиться. – Слава Колычев…»

«И что Славка?» – проглотив очередной оладушек и облизав губы, поощрил он.

Мать мялась, потому что, очевидно, опасалась навредить парню. Но и смолчать не могла, все равно сын узнает, так уж лучше от нее, в случае чего она сгладит, прикроет, защитит.

«Только ты, Игоряша, с ним помягче».

-–

Вот, говорят, не живет деревня без своего куркуля, горького пьяницы и дурачка до кучи.

С богатеями в Покровском было туго. Зажиточные семьи, да, имелись, это где отцы в больших городах работали, а домашним деньги присылали. Людей же без натяжек состоятельных не было. Это если не брать в расчет дачников, откупивших дома, те кошельки имели пухлые. Но дачников в Покровском было немного, а в Полымени вообще на пальцах счесть. Это у райцентра от приезжих не протолкнуться, но от него сюда пилить и пилить, да по грейдеру, кому такое в охотку? На недельку в отпуск – еще туда-сюда, а чтобы с мая по октябрь, да с домом, который забот требует, это перебор, с этим лучше где-нибудь у асфальта притулиться.

Хотя… Есть богатей в округе. Настоящий. Владелец усадьбы на полуострове. Но его фазенда в стороне, и хозяин ее только три раза наезжал, о том участковому «отрядные» донесли. А так, пока дом строился, забор городили – к скиту теперь не подойти, – всеми делами не хозяин, а его человек заправлял. Вот он в Покровском появлялся – и в магазин захаживал, и чтобы с местной властью познакомиться. Он же с рабочими рассчитывался. А бригада была справная, откуда-то из Белоруссии, споро работали, умеючи. Местные мужики тоже виды имели, подкатывали, а бульбаши: «Нет, мы сами». Хорошо еще, что пиломатериал не привозной был, на месте брали, в Покровском, уже хлеб, пусть и горбушка. Покончив со строительством, уехали мастера в свое Полесье, и как вымерла усадьба, только сторожа через месяц меняются, и все затворники, носа в деревню не кажут. И зачем тогда, спрашивается, строили? Чудно. Ну и ладно, и хрен бы с ней, с усадьбой, с олигархом этим. Не видели его, не знаем, и потому не в счет он. Нет у нас богачей, и все тут.

С горьким пьяницей тоже не складывалось. Мужское население, понятно, позволяло себе, и разгулы случались, и до мордобития доходило, но как проспятся, рассолом чумные бошки промоют, опять люди как люди. Женщины спиртного тоже не чурались, но что характерно, с шумными посиделками не усердствовали: схлестнутся, поорут, могут в космы вцепиться, а там и разойдутся, ну или растащат их.

Пожалуй, только Тютелин подпадал под это определение. Хотя и он не полностью, поскольку совсем уж пропащим алкашом не был: человеческого облика не терял, под заборами не валялся, его вообще было мудрено на землю сбить, даром что хромоногий, на протезе.

Ногу Тютелька потерял на лесосеке не по своей вине. Всех деталей участковый не знал, не стал допытываться: то ли цепь на бензопиле разлетелась, то ли водила челюстного лесопогрузчика не тот рычаг дернул… Какая разница? Без травм на лесосеках и пилорамах никогда не обходилось.

По факту Тютелин получил инвалидность и протез в придачу, и что характерно, не деревяшку какую-то, а вполне себе аккуратную вещь. Тютелька как протез утром прилаживал, так и шлялся по деревне целый день. Со стороны и не понять, что у него одну ногу по колено оттяпали, почти не хромал, что твой Маресьев. Балагурил напропалую, а вот как работник был мало кому интересен. Какая-никакая халтурка, правда, ему перепадала: молотком постучать, крышу поправить, колодец почистить. Но в том беда, что срывался Тютелин регулярно, особенно если деньги вперед давали. Поэтому со временем подработки убавились почти до нуля. Что оставалось? Пенсия. Только на эти крохи и прожить-то мудрено, а прожить с рюмкой и вовсе невозможно. Хотя ни жены с детьми, ни родителей, заботиться не о ком, тратиться не на кого, только на себя – наливай да пей. Ну так ведь и о нем позаботиться было некому.

Жить надо и выпить хотелось, поэтому Тютелин браконьерил. Была у него пара сетёнок, и лодка была, хоть и без мотора, но крепкая. Рыбу Тютелька, посмеиваясь и важничая, продавал дачникам. Те как ни старались со своими дорогущими удочками и кевларовыми спиннингами, как ни штудировали наследие Сабанеева, того самого, что написал толстенный труд про жизнь и ловлю пресноводных рыб, а все равно без улова оставались, сорным подлещикам и годовалым щучкам радовались. Потому что в этом деле теории мало – практика требуется: на зорьке забрасывать или под вечер, к тростецу или на глубину, со дна ловить или с полводы, как прикармливать, как приваживать, что насаживать и когда подсекать. Много в этом деле тонкостей, и ни одной лишней. Так что навык нужен. Или сеть.

С сетями, конечно, тоже все непросто, однако тут Егоров специалистом не был. Случалось, по молодости ставил плетенки, но как форму примерил – завязал. Из принципа, и чтобы погоны не потерять. Рыбнадзору помогал, да, но без усердия, понимая, что для многих деревенских незаконный лов – подспорье. Жизнь-то какая? Вот то-то же… Но тех, кто края терял, промышляя мелкоячеистыми, тем более китайскими «путанками», участковый не миловал. Видя такое, народ повозбухал, побулькал паром, а потом поутих, потому что себе дороже выходило, и завел сети нормальные, на крупняк.

Тютелин пределы дозволенного не преступал, не борзел попусту. Егоров его за другое гонял – что деревенских мужиков склонял, выражаясь канцелярским языком, к совместному употреблению спиртных напитков высокой крепости. А на сети смотрел сквозь пальцы. Потому что жить и Тютельке надо. Иначе пойдет по миру. Был опыт…

Оставшись без ступни и голени, и еще до того, как получил протез и научился заново ходить, отставив костыли, Тютелин запил. От безысходности, отчаяния, от всего вместе. А потом исчез. Куда подался – никому не сказал.

Прошло три недели, и Егорову позвонили из райотдела. Выслушав, он оседлал «уазик» и рванул по Старой дороге, зубы отбивая на колдобинах.

В городе Игорь Григорьевич сначала заехал к звонившим, в отдел, чтобы прояснить обстоятельства, а потом отправился в больницу.

Досталось Тютелину сильно: голова забинтована, под глазами чернаки с желтым отливом, и челюсть своротили так, что врачи, надо думать, насилу выправили, иначе зачем бы ее перетягивать какой-то сбруей? Что под одеялом, того видно не было, но повреждения и там имелись, пинали Тютельку долго.

«А-а, гражданин начальник, – прохрипел Тютелин. – Здрас-сьте».

Егоров придвинул стул к кровати, сел, нагнулся к изголовью, но тут же отстранился из-за едкого медицинского запаха, исходившего от бинтов.

«Встанешь на ноги… – негромко сказал он, но спохватился: – Поднимешься – возвращайся в деревню. Здесь тебе житья не будет: нищеброды додавят или органы запрессуют, им такие перевертыши ни к чему, картинку портишь. Или уезжай куда подальше, там побирайся. Вот такая тебе альтернатива. Все понял? Короче, надумаешь вернуться – дай знать, приеду, заберу. И одежду привезу. Другое выберешь, тогда все сам, я в благотворители не нанимался. И вот еще что. Заявление на тех, кто тебя оприходовал, не пиши, не ждут его от тебя. И последнее. Я в деревне никому ничего не скажу. Чтобы лишнего позора не было. Надеюсь, отсюда не докатится, хотя у нас с этим сам знаешь как».

Егоров поднялся и шагнул к двери.

«Прощевайте, граждане болящие», – сказал он, обращаясь к мужчинам, лежавшим на койках справа и слева от Тютелина.

«И вам не хворать», – ответили те, делая вид, что только сейчас обратили на него внимание. Ну да, как же, когда он говорил, у них даже уши шевелились.

В коридоре к Егорову подошла женщина в белом халате. Протянула пакет с обязательным изображением главного монастырского храма:

«Вот его вещи».

«Спасибо».

Игорь Григорьевич взял пакет и направился к выходу.

О том, что он заберет одежду больного, участковый договорился, когда в регистратуре выяснял, где лежит гражданин Тютелин. «Так в травме, где ж еще?» – ответили ему. А что ее следует забрать, ему дали понять в райотделе. Вообще-то это означало уничтожение улик, но уликами эти вещи станут лишь после заявления пострадавшего. Коллеги рассчитывали, что участковый из Покровского прочистит фальшивому нищему мозги, но хотели подстраховаться.