Девятый чин

Группа бойцов набилась в патрульную машину, и та рванула с места в карьер.

Двигатель заглох на втором перекрестке.

— Горючки нема, — доложил водитель, тупо глядя на спидометр.

— Так что ж ты не заправился, скотина?! — оторопел Шолохов.

— Я не скотина, — обиженно отозвался сержант. — Скотина без заправки шурует. А я заправился в обед. Так сколько ж ездок после было сделано! И брат еще отсосал из бака в свою «Волгу» — плинтуса на дачу поставить.

— Вы у меня завтра оба отсосете! — Не дослушав оправданий водителя, Андрей выпрыгнул из машины и огородами припустил к дому Брусникина, мало заботясь, бегут за ним остальные или нет.

«Только бы успеть!»

Задыхаясь, он свернул на знакомую улицу.

Примерно с июня месяца в большинстве нецивилизованных столиц уже начинают рыть котлованы. Это естественно. Город нуждается в отоплении, а отопление — в профилактическом ремонте. Иногда котлованы роются экскаваторщиком так мастерски, что вдоль домов, рядом с которыми они возникают, остается только узкая полоса ничейной земли. Вряд ли экскаваторщик ставит себе задачей проверить вестибулярные аппараты обитателей близлежащих окрестностей. Скорее, это делается по просьбе самих ремонтников — чтобы рядом шаталось поменьше зевак и чтобы дети не писали в котлованы.

Так или иначе, но именно подобный котлован разлегся на пути отчаянно спешившего Шолохова. Равновесие, нарушенное пьянством, ночным бдением и вообще скверными обстоятельствами, подвело опера. Пытаясь проскочить вдоль здания по узкой зазубренной кромке разбитого асфальта, Андрей сорвался и рухнул на трубы центрального отопления. Подобно тому как бутерброд падает, по закону подлости, маслом вниз, опер упал спиной. А ударился — затылком. Быть может, у Андрея даже зародилась бы такая нелепая мысль, что кто-то, управляющий пешеходным движением и движением вообще, не желает, чтобы опер успел на выручку Брусникину. Но она, эта мысль, не зародилась по причине сотрясенного мозга.

Здесь вполне уместно вставить короткое эссе о предателях. В распространенных случаях предатели предают своих единомышленников, учителей, хозяев, сослуживцев, товарищей, родственников, соотечественников и однополчан по столь разнообразным причинам, что исследование их достойно многотомного труда. Нашему же рассмотрению подлежат всего два избранных случая, непосредственно имеющих касательство к настоящей истории: случай с Байкером и случай с участковым Войтенко.

Тогда как Байкер подставил собратьев осознанно и вероломно, участковый Войтенко заложил своих коллег, повинуясь, в первую очередь, условному рефлексу, а во вторую — безусловному чувству справедливости.

Инстинкт накопления был развит у Войтенко с пятилетнего возраста. Причем развит он был определенно сильнее, нежели у его сводного брата. И того и другого в первую пятилетку их жизни наградили фаянсовой свиньей с отверстием для монет. Но свинья будущего участкового оказалась раза в два крупнее, чем свинья его сводного брата, и, чтобы наполнить ее, требовалось приложить большие усилия. Приходилось воровать, мошенничать, играя в «трясучку», недоедать и выклянчивать. Случалось, что и били.

Словом, ребенок, согласно медицинскому определению, перенес в детстве тяжелую психическую травму. Травму, возможно, даже более чувствительную, чем жертва какого-нибудь инцеста. Беспристрастно и, так сказать, с завязанными глазами сравнивая два эти предательства, следует признать, что предательство участкового извинительнее, чем предательство Байкера.

Тут же и справедливость, как смягчающий фактор. Невозможно выплачивать участковым такую зарплату, когда на их содержании «Волга», дача с участком в двадцать соток, вольер с производителями-ротвейлерами и жена, которую тоже иной раз надо покормить. Кто вник в материальное положение участкового? Министр внутренних дел? Фракция коммунистов? Начальник районного отделения милиции Трепыхалов? Нет. Вник в него Лыжник.

Таким образом, когда оперу Шолохову оказывали первую помощь, в противоборство вступили два рассмотренных предательства. Байкер вызвал из участка наряд, а Войтенко, прежде чем уехать на дачу под Можайском, доложил по телефону Лыжнику, что дежурная группа уже выезжает и что на все про все у налетчиков осталось минут пятнадцать. Лыжник мгновенно связался с Малютой.

— Понял, — ответил тот, выключая мобильник.

Малюта стоял посреди гостиной, рассматривая своего бывшего партнера по судоходному бизнесу. Дрозденко сидел в кресле напротив и выглядел достаточно дико. В том, что перед ним Дрозденко, Малюта не сомневался. О смерти Капкана он, разумеется, знал из «ежедневника». Но на день смерти Дрозденко в той же «книге провалов» значилась только одна запись: «Молоток и гвозди. Возможно, хотел начать ремонт».

В мозгу Глеба Анатольевича, между тем, существовали не сплошные провалы. Он замечательно помнил, что вызвал Антона Дрозденко в Москву. Дрозденко на совет директоров не явился. Значит, он был предупрежден и спрятан Капканом до окончания финансовой операции, связанной с аннулированием совместных банковских активов «Ферст Ойл Компани». Доверенность же сучий выкормыш Дрозденко выписал на подельника, а сам зарылся в норе у знакомого актеришки до возвращения Капкана из Африки, чтоб вместе с ним отчалить во Франкфурт. Но предусмотрительный вождь перехватил Капкана сразу после заземления в Шереметьево-2. И копию доверенности тоже перехватил, заверенную либерийским адвокатом Дрозденко.

— Такова жестокая логика разума, — закончил вслух Глеб Анатольевич сублимацию несколько сумбурных своих умозаключений. — Совсем одичал, Антоша? Все сидишь да прикидываешь, куда Капкан подорвал? А это я его подорвал. Игра слов, типа.

«В прострации малый, — по-своему расценил Малюта молчание Дрозденко. — Обделался от страха и внезапности».

Дрозденко для чего-то был одет в защитного цвета плащ-палатку, да еще и с капюшоном. В таких плащах когда-то щеголяли офицеры старого образца. Пальцы его, тонкие и длинные, будто отлитые из воска, вцепились в подлокотники антикварного кресла.

— Скульптура Данилы-мастера «Каменный свисток», — обернулся Малюта к телохранителю. — История, малыш, повторяется дважды. Первый раз как трагедия, а второй — для тугодумов.

Хариус, разумеется, также опознал сидевшего. Но, по его разумению, был это хозяин квартиры горемыка Брусникин, а вовсе не Дрозденко. Хотя после встречи в аэропорту паренек неуловимо изменился. Не внешне, а словно бы изнутри.

В зрачках его, чуть заметных под ниспадавшим капюшоном, тлел какой-то холодный пламень, пронзая насквозь всякого, подобно лезвию адмиральского клинка, добытого Соломоном у такого же, как он сам, пройдохи за сумму, на которую в Сингапуре можно было отдыхать дней десять, ни в чем себе не отказывая.

Невольно у Хариуса подогнулись колени, и участилось биение сердца его.

— Мать мою драть! — В комнату заглянул Пузырь. Актера Брусникина он прежде не видел даже в рекламе стирального порошка, поскольку за версту обходил включенный телевизор как потенциальный разносчик лучевого заболевания. — Дрозденко! А базар был, что Жало с Хариусом его в бетон закатали!

— Это шутка такая? — покосился на телохранителя Малюта.

Вызывать огонь на себя, объясняя шефу, что к чему, в планы Хариуса не входило и раньше, а нынче — тем более. Коли Малюта утверждает, что перед ним Дрозденко, стало быть, так оно и есть.

— Не помню я, — процедил, отворачиваясь, Хариус. — Что-то с памятью моей стало.

— Случается, — неожиданно проявил сочувствие шеф. — «Ежедневник» для записей купи. Чуть что забыл — сразу туда. А где Соломон?

Соломон, запершись на щеколду, принял мужественное решение отсидеться.

— Прихватило, — донесся его слабый голос из санузла.

— Я тебя на часовые ремешки израсходую, — обратился Глеб Анатольевич к воображаемому Дрозденко.

На осунувшемся лице его отставного партнера по бизнесу не дрогнул ни один мускул.

Между тем время поджимало. Малюта вынул из-за пазухи никелированную баночку.