Девятый чин

— Близнецы, — произнесла Алевтина, затрепетав.

— Нет! Только не это! — Байкер сорвал со стены репродукцию почитаемого вдовой Нострадамуса и, выхватив гелевую ручку, принялся быстро чертить геометрические фигуры. — А число, Алевтина! Число!

— Шестнадцатое июня, — призналась она упавшим голосом.

— Сходится! — вскричал Байкер, отбросив ручку. — Я чувствовал! Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! Оба — Близнецы, и оба — шестнадцатое июня! Ты видишь, где точка гипотенузы пересекает параболу?!

Целительница бросилась в распахнутые объятия возлюбленного.

«Надо месяц и число не забыть, — подумал новорожденный „близнец“, прижимая к себе дрожащую Алевтину. — Проявителю один хрен, какую дату в паспорт вписывать».

В столицу Байкер прибыл из Новороссийска и уже шестой год обретался по съемным квартирам. Средства на приобретение собственного жилья Байкер скопил давно, но век бандита короток, и в случае его бесславной гибели под огнем конкурентов жилье досталось бы ненавистной сестрице. Братьями судьба его обнесла. Потому Байкер предпочел сохранить средства до момента «завязки». Такого момента он давно ждал. Покинуть Глеба Анатольевича без уважительной причины было равносильно самоубийству. Но теперь «завязка» близилась. Телохранитель Малюты чувствовал ее интуитивно. А интуиция была у него — дай Бог каждому. Так что магическая бездетная вдова с трехкомнатной обителью подвернулась ему как нельзя кстати.

Пока в квартире № 134 прямо на портрете великого Нострадамуса вершилось судьбоносное предсказание, в прямо противоположной квартире № 132 Никита Брусникин заканчивал свою печальную повесть.

— Лихо ты свою задницу подставил, — задумчиво подвел итоги Шолохов. — Такой змеиный клубок разве что Кузьмичу по силам размотать. Дрозденко мы, конечно, отфильтруем. Свяжемся с коллегами из Интерпола. Зуб даю, что этот ложный африканец давно у них под ночным колпаком. От него и к Малютину ниточка тянется. Полагаю так: братва надумала кинуть Дрозденко, а твое портретное сходство использовать в Монровии для перевода его бабок на собственные счета. Что бы ты там ни подписывал, это явно был не страховой полис. «Продюсера» твоего они убрали сразу после завершения операции, а с тобой решили подождать пару-тройку месяцев, как с личностью, устранение которой может вызвать нежелательный общественный резонанс. Очевидно, сейчас готовят что-то простенькое. Несчастный случай, например. Должен тебе доложить, что пивная «Лорд Кипанидзе» у Малюты под крышей. И если бы ты не поперся туда на поиски Капкана, они о тебе, может, и не вспомнили бы. Хотя это — сомнительно. Глеб Анатольевич с Лыжником свидетелей не оставляют. Потому и на воле до сих пор.

— Утешил, — мрачно отозвался Брусникин. — По крайней мере, буду знать, что я не сам напросился, когда меня под электричку столкнут.

— Но с тем товарищем изрезанным, которого ты до Шереметьево-два подкинул, абсолютная непонятка. — Опер выпил и захрустел маринованным огурцом. — Допускаю, что ему посчастливилось ускользнуть от Малюты. Но как он тебя вычислил по дороге в аэропорт, логическому анализу не поддается.

— И не поддастся, — отпустил загадочную реплику молчавший до сей поры Матвей Николаевич Буслаев.

Оператор тоже выпил, глядя куда-то в потолок.

— Эй! — возмутился Кумачев. — А почему все чокаться вдруг перестали?!

— В доме покойника не чокаются, — пояснил Никита.

— Будешь жить! — Шолохов ударил кулаком по столу. — Сегодня же у Кузьмича бумаги оформлю! Завтра поставим тебя под охрану, а за неделю мы всю кодлу чисто подметем! Эти упыри твоей личности не коснутся! Слово офицера!

— Ах! — вздохнула, прижимаясь к нему, художник по мундирам Шаманская. — И почему у нас в «Квадрате» не стоят военные?!

— За военных в квадрате! — воодушевлено произнес тост Миша Кумачев.

— Пока же из дома не выходи, — предупредил Андрей Брусникина. — Оружие есть?

— Нет. — Никита пододвинул к себе банку «9 жизней». — Но есть вечерняя репетиция.

Петр Евгеньевич Метеоров отобрал у Никиты банку и передал ее по назначению.

Кот, сидевший под столом, немедленно приступил к трапезе.

— Только в театр и обратно, — согласился опер. — Причем лучше — в сопровождении. Хотя не думаю, что они раньше завтрашнего дня отойдут от встречи с филологом. Ну, мне в участок пора. Тебя подбросить?

Вопрос был адресован Зое Шаманской.

— И как можно выше, — откликнулась та с энтузиазмом.

Галантный Шолохов помог ей подняться, и вместе они покинули общество.

— Мне, пожалуй, тоже пора, — засобирался Петр Евгеньевич. — Придавлю подушку до репетиции. И вам рекомендую. Как доктор.

— Значит, на троих сообразим! — Кумачев открыл предпоследнюю бутылку.

— Извини, Мишель, — отказался измотанный хозяин. — Я уже вообще ничего не соображаю. Даже на троих.

— Значит, после репетиции, — легко уступил Кумачев. — Евгеньич, я с тобой.

Метеоров дождался его в дверях.

— Могу отца попросить, чтобы он своих «чонкиных» снарядил. — Миша уже из прихожей вызвался оказать товарищу содействие.

Но вмешался оператор Буслаев:

— Не стоит. Я сам Никитку в театр отвезу.

Итак, они остались вдвоем: Никита и Буслаев. Некоторое время молча покуривали.

— А ведь не Дрозденко с тобой на заднем сиденье «Фольксвагена» ехал, — произнес, глядя задумчиво на Брусникина, оператор. — Ты ведь, Никита, своего ангела-хранителя в последний путь проводил.

— Бросьте, Матвей Николаевич. — Никита загасил окурок в хрустальной пепельнице. — Без вас тошно. Потом ангелы, во-первых, согласно традиции, белые, во-вторых, они с крыльями, и самое главное — рожа-то у этого почему была моя? Да еще исполосованная вся, как у матроса в кабацкой поножовщине?

— А таким ты его сделал, Никита. — Буслаев поймал кота, отиравшегося у его ног, и уложил на колени. — Вот смотри: черным кота создал Господь, но ангел-хранитель явил тебе, Никита, облик души твоей кровоточащей.

— Перестаньте романы сочинять! — огрызнулся Брусникин. — Вы, Матвей Николаевич, оператор, а не узник ирландских предрассудков! Что я, Дориан Грей, по-вашему?! Оглянитесь! Вокруг подонков не меряно! Я-то чем хуже?!

— Не знаю, — покачал седой головой Буслаев. — Верить или нет — твое право. Но только помнишь ты наш разговор во время съемок «Ангельского терпения»? Так вот. Расскажу тебе один случай. Только тебе, поверь. Больше никому не рассказывал. Как тебе известно, воевал я на торпедном катере. Страшно воевал. После каждого боевого задания и половины наших не возвращалось. Настал и мой час. Из Киля шел транспорт с боеприпасами. Топить его должны были «Щуки», подводные лодки, иначе говоря, а пробить для них брешь в конвое немецких эсминцев обязаны были мы. Если бы не туман, перетопили бы нас из орудий, как слепых щенков. Туман и скорость — вот все, что позволяло нам подойти на расстояние выстрела. Дальше — торпеда, крутой оверштаг и давай Бог ноги. Немец бил вслепую, так что гробешник наш разнесло шальным снарядом, когда уже казалось, что все позади. Часа два болтало меня в спасательном жилете на студеных волнах, прежде чем я очнулся после контузии. Ног своих я не чувствовал, голова звенела, точно склянки перед вахтой, и надежды у меня, геройского мичмана, не осталось никакой. А мечтал я снимать кино после победы. Обидно мне стало — ужас как. Но вдруг, представь, увидел я корму лодки. Откуда взялась она, Бог знает. Разглядел я только, что на веслах — рыбак. По крайней мере, был он в плаще с капюшоном. Кричать-то я пробовал, но сплошной хрип вырывался из моей глотки, будто кто-то на пионерском горне играть учился. Тогда изо всех оставшихся сил я поплыл за кормой. Медленно, кое-как продвигался я вперед. А лодка, хотя расстояние меж нами не сокращалось, все время шла так, что я оставался в кильватере. И потерял я ее из виду лишь тогда, когда заметил впереди берег. Она просто рассеялась, как прежде рассеялся туман. Подобрали меня рыбаки-чухонцы — на отмели. Когда же я пришел в сознание, а минуло недели две, прежде чем здоровый мой организм поборол воспаление легких, рыбаки-островитяне поведали мне, что рыбалить в то утро из хутора никто не выходил и все их лодки оставались на берегу.