Страница 20 из 22
Немцы на нашем участке не делают попыток перейти в контрнаступление, но каждое утро, перед тем, как ложиться спать и вечером или ночью, обходя позиции взводов, я звоню командиру батареи капитану Сливе или лейтенанту Павлоцкому, проверяя связь.
Сейчас, встречаясь, чтобы вместе отпраздновать День Победы, мы день за днем вспоминаем свои фронтовые походы, бои, дни и часы отдыха.
Николай Семенович непременно вспомнит:
– Так миномёты моего взвода всё время, пока стояли в обороне, и были на этой пристрелке…
Командиры стрелковых рот вызваны в штаб батальона. Майор Юмакаев, сидя за столом, отдаёт приказ: сегодня ночью во что бы то ни стало достать «языка». Комбат старается быть очень строгим, нарочито сурово смотрит нам в глаза своими чёрными татарскими глазами. Мы молчим. Юмакаев знает, что это приказ командиров полка и дивизии.
Кто в военном училище не увлекается темой ночного поиска, ночной разведки? Увлекался и я. Увлекался и тогда, когда учил солдат. Чтобы научить солдата, отделение, взвод вести ночной поиск, нужно много времени: нужно научиться ночью ходить по азимуту (по компасу или звёздам), вести рукопашную борьбу, владеть ножом; иметь специальное снаряжение и одежду.
Времени на обучение солдат ночному поиску у нас почти не было; никто из них никогда раньше даже не участвовал в разведке. Мы стоим перед комбатом – я, Коновалов и Старцев. Каждый сознаёт сложность задачи. Комбат повторяет приказ. Мы молчим: приказ не обсуждается, приказ выполняется.
Из 9-й роты в первую ночь в тыл к немцам идёт отделение разведки – отделение младшего сержанта Зверева. Но командовать разведчиками я приказываю младшему лейтенанту Ветрову. Немцы не ожидают нашей разведгрупы, она возвращается с «языком» и без потерь. Первая удача воодушевила всех. Ночной поиск показался делом простым и неопасным.
Пленный сидит у стола. На столе пылает фитиль из гильзы артиллерийского снаряда. Развязанный, он растирает отёкшие от ремней руки, недоверчиво и удивлённо озирается на землянку, на сидящих вокруг. Он солдат, шофер грузовой машины, на которой всю войну подвозил к переднему краю пайки и патроны. Служил в Бельгии, во Франции, в России с 1939 года, с первого дня войны. И сегодня ночью он привёз из тыла на передний край какое-то снаряжение. Оставив машину в километре от переднего края, дальше отправился пешком, как ходил всегда, и попал в засаду. Сутулясь и оглядываясь по сторонам, он отвечает охотно, но знает мало. Вся его дорога состояла из подвозки кухни и патронов только к этой роте, стоящей напротив нас. Это уже немолодой человек, где-то там, в Германии, у него семья, мать. Он понимает, что война приближается к концу, и уже собирался быть дома, но вот…
Несмело озираясь, немец спрашивает, будет ли он расстрелян или направлен в лагерь военнопленных. Я говорю ему, что если он сам расскажет все, что знает, жизнь ему будет сохранена, и его отправят в лагерь.
– В Сибирь?
– Возможно и в Сибирь… Я сибиряк – хорошие места, – сказал я и вдруг понял, что забылся. Язык удивлён, смотрит неподвижно на меня.
Отправляем пленного в штаб батальона, в тыл.
Через два или три дня приказывают достать нового языка. Но немцы, наученные опытом, сейчас гораздо осторожнее, чем прежде. Ночь стоит тихая и светлая – для разведки самая неудобная. Разведчики ползут. Рота замерла в ожидании. Их заметили, обнаружили рано. Откуда-то сбоку. Вдоль нейтральной полосы открыл огонь вражеский пулемёт. Над оврагом повисли осветительные ракеты. Я на наблюдательном пункте во мне всё сжимается. Нужно прикрыть отход, и по немецким позициям с разных концов нашей обороны открывают огонь ручные и станковые пулемёты. Не доверяя пулемётчикам, не зная другого решения, бросаюсь за станковый пулемёт и строчу в темноту, чтобы дать разведке вернуться. Завязывается дуэль. Вражеские пулемёты переносят огонь с разведчиков на нас. Сосна, стоящая рядом, слева, сыплет на голову сбитую хвою и кору.
Вскоре разведчики вернулись, и на плащ-палатке лежало ещё тёплое тело пулемётчика Сороки. Он стал первым солдатом нашей роты, погибшим после формировки. Его тело положили на телегу, чтобы увезти в тыл; группа солдат, молдаван и русских, из его взвода, пошла проводить его через лес. В лесу, когда нужно было возвращаться обратно, я велел остановить подводу. Это был наш первый траурный митинг. Солдаты стоят вокруг телеги, на которой скрюченный, искажённый смертью, лежит Иван Васильевич. Мне хочется сказать что-то такое, чтобы солдаты запомнили, поняли, что враг жесток, что мы должны учиться победить его с меньшими потерями. Солдаты молчат, и речь моя кажется мне самому неубедительной и даже – ненужной.
Через несколько дней снова получен приказ на ночной поиск. После того, как разведка была врагом обнаружена и вернулась, не выполнив приказа, после смерти Сороки, мы готовимся особенно тщательно. Командир батальона лично даёт разведчикам последний инструктаж. Хотя всё, что он говорит, уже обсуждалось, всё, что проверяет, проверено Ветровым, а затем мною, участие комбата делает подготовку серьёзной, значимой.
Разведчики уползли за передний край. Юмакаев с ординарцем и связным остались в моей землянке ждать их возвращения. Я был на наблюдательном пункте в первой траншее. Я не оговорился – уползли. Именно так мы говорили тогда. И это было наиболее точно. Нейтральная полоса, расположение немецких позиций, тропинки и дороги, по которым они ночью ходили и уходили, нам теперь были известны. Разведка велась на участке вражеской обороны, лежавшей против третьего батальона. Нейтральную полосу разведчики преодолевали по-пластунски, по-пластунски ползли между огневыми точками противника к нему в тыл (немцы не имели сплошной линии обороны), к дорогам, ведущим в деревню, отстоящую километрах в трёх от переднего края.
Юмакаев «сидит» у меня в землянке, у него в штабе «сидит» кто-то из штаба полка, в штабе полка «сидит» – из штаба дивизии. Все ждут возвращения разведчиков. В землянке постоянно звонит телефон. Я на наблюдательном пункте. Зловещая тишина. А может, мне только так кажется. Солдаты не ходят по траншее, не разговаривают между собой, кажется, даже не присаживаются на корточки на дне траншеи покурить, как делают обычно: все напряжённо всматриваются в нейтральную полосу, стараясь что-нибудь увидеть или услышать. Юмакаев постоянно вызывает меня в землянку, встречает вопросительным взглядом, задаёт один и тот же вопрос: «Вернулись? Как ведёт себя противник?»
Звонят из штаба батальона, полка. По тону разговора, по той нервозности, с которой майор Юмакаев даёт ответы, я понимаю, что на него действительно «жмут», требуют любой ценой достать языка, а он ждёт этого от меня, от разведчиков роты. Сидеть в землянке вместе с майором я не могу: нетерпение и тревога гонят меня на наблюдательный пункт. У противника тихо, и это успокаивает, хочется верить в успех. Приближается рассвет, разведчики не возвращаются. Они приползают в самые последние минуты перед рассветом. Приползли, не выполнив задачу – без языка и без одного своего солдата. Я помню лица этой ночи и этого утра.
Лицо младшего лейтенанта Ветрова, руководившего поиском – бледное, с ввалившимися глазами, небритое. Стоя на вытяжку перед комбатом, он докладывает, путается, начинает снова. Ему хочется доложить коротко, чётко, «по уставу», и в то же время найти какое-то веское объяснение причины: «Приказ не выполнен, взвод вернулся, потеряв одного убитым». Он не говорит. Ему не хочется говорить. Он хочет объяснить коротко и точно, как всё было, а у него получается путано и длинно. Я помню этот доклад. Потом, уже отдохнувшие, мы обсуждали результат поиска детально и спокойно.
Разведчики незамеченными переползли нейтральную полосу, передний край, устроили засаду на дороге в деревню. Лежали до полуночи, немцев не было; пошли к деревне, устроили новую засаду, но ни одного немца не появилось ни на дороге, ни в деревне. Приближалось утро. Поползли обратно и у самого переднего края обнаружили, что одного солдата нет.