Страница 18 из 22
Оставив на колокольне наблюдателей, возвращаемся в кирху. Мне нужно обойти село, проверить патрули. Замечаю, что солдаты что-то рассматривают внутри храма. Только сейчас замечаю: на всех стенах, опоясывая храм, висят различные по размеру и убранству венки и веночки. Некоторые из них помещены в глубокие деревянные коробки, как икона, сверху покрытые стеклом. В тусклом свете под стеклом с трудом просматриваются фотографии и надписи к ним. В некоторых фотографий нет, только в центре – имя и фамилия. Подходит Клишин:
– Погибшие. Призвали из этого прихода.
Начинаю более внимательно вглядываться в коробки, висящие по стенам храма. Он прав. В коробках – молодые люди в военных мундирах. Дата гибели: 1941, 1942, 1943, 1944. Рассматриваем ближайшую к нам коробку. Лучик фонарика освещает засохший венок, в середине – мальчишка. На нём солдатский мундир. Дата смерти – 1942 год.
– Этого под Сталинградом наверно, – говорит Клишин.
Я оглядываюсь, мельком осматриваю стены. На всех стенах, кое-где даже в два, три ряда висят такие же коробки с венками и надписями внутри. Сельский храм. Большой ли у него приход? Все, кто мог носить мундир и оружие, ушёл и не вернулся. Странное чувство охватывает меня: «Где же веночки тем генералам, гитлеровцам, его подручным и выкормышам, которые хотели мирового господства, развязали эту страшную войну?.. Всё досталось этим мальчишкам, крестьянам, обманутым. Им ничего не нужно было…». Клишин стоит рядом. Он говорит, ни к кому не обращаясь, но его слова почти дословно повторяют мои собственные мысли:
– Венки мальчишкам, крестьянам, снятых, оторванных от земли. Не сказали – за что, во имя чего? Что им было нужно от этой бойни? Миллионы жизней загубили, сами убиты, отцам и матерям до смерти мыкаться теперь… Крестьяне. Им ведь ничего не нужно было. Сотни лет здесь жили… – Чувствую, что «старик Клишин», как мы его за глаза звали в батальоне, расстроен, и его уже не сдержать. – И они бы жили, радовались детворе, весне, урожаю, нет… Земли чужой им надо, простора, пространства. Что сейчас? У каждого здесь живёт мать, отец, сестрёнка, невеста…
Вокруг нас стояла толпа наших солдат. Они тоже впервые увидели всё это и, может быть, были охвачены тем же чувством, что и мы с Клишиным: «Зачем? Радо чего? Во имя чего?» Чужое горе придвинулось к нам. Все, видимо, поняли, что война принесла горе не только нам, русским, советским, но и трудовому немецкому народу.
С ординарцем и связным идём по тёмной улице на окраину села. Там – первый взвод. Из темноты появляется Ветров, не докладывает, говорит шёпотом:
– Тихо, товарищ младший лейтенант. Раненые через наше охранение выходят. Рассказывают, немцы к морю прорываются, из окружения хотят выйти…
Из ночи подходят трое. Головы, руки забинтованы. Разговорчивый сержант рассказывает:
– Из Шнайдемюля немец вырваться хочет. До рукопашной доходит. Но здесь ему не пролезть, не проползти.
Узкая просёлочная дорога извивается по песчаным буграм между стенами густого ельника. Ночью, видимо, висел густой туман, с рассветом туман осел, в тени сырые ели кажутся чёрными; восходит солнце. Крупные капли росы, отражая солнце, блестят. Конец февраля. Начинается не по-зимнему тёплое солнечное утро. Третий батальон движется походной колонной. Привал. У солдат хорошее настроение. Они группами рассаживаются на обочине дороги, аппетитно курят, громко шутят и смеются. Опушкой густого ельника, в короткой стёганой куртке, с катушкой за спиной идёт связист. Идёт так близко к деревьям, что правым плечом цепляется за ветви; роса окатывает его с с головы до ног, но он идёт и идёт вперёд, наклоняясь, словно против сильного ветра, пружиня на молодых сильных ногах. Сделав несколько шагов, он оглядывается на сползающий с катушки провод и машинальным движением руки забрасывает его на ветви. Связист знает – солдаты любуются его быстрой и ловкой работой, поэтому особо старается. Я тоже любуюсь им, таким красивым в своей работе.
Наблюдая за связистом, солдат говорит мне:
– Оборону, значит, занимать будем.
– Откуда ты знаешь?
– Генерал думает – солдат знает, товарищ младший лейтенант.
– Коли линию связи тянут, стоять в обороне будем.
Я удивился простоте и ясности суждения своих солдат, хотя не придал им значения.
На обед батальон располагается в густом сосновом лесу. Прибегает связной штаба батальона: комбат вызывает командиров рот. На небольшой лесной поляне – красного кирпича двухэтажный дом, окружённый постройками. Это штаб батальона. Здесь встречаю сноровистого связиста, работой которого любовался утром. Двор заставлен повозками; под навесами – распряжённые кони; судя по всему, и двор, и дом давно обжиты нашими подразделениями.
Во дворе ожидаю Коновалова и Старцева. Со старшим лейтенантом Старцевым у нас хорошие отношения. Мы никогда не говорим о прошедшем.
Майор В.В. Юмакаев сидит за столом в большой и высокой светлой комнате на втором этаже. Напротив – незнакомый, небольшого роста, черноволосый и чернобровый майор. Перед ним – карта.
– Будем занимать оборону – говорит Юмакаев, не вставая из-за стола.
Новый комбат интересует, конечно, всех нас. Сейчас, сидящий за столом, он кажется мне совершенно гражданским человеком.
Приказ занять оборону: седьмая рота на левом фланге, восьмая – в центре, девятая – на правом. Связные штаба «чернявого майора», ведут нас на передний край, каждого на свой участок: рота сменяет роту. С нами идут командиры взводов и связные.
На крохотной лесной полянке, среди густого ельника, меня и командиров взводов уже ждёт старший лейтенант – командир роты, которую мы должны сменить. Старший лейтенант – казах: у него широкое скуластое и приветливое лицо. Хотя прохладно, он без шинели; оживлён, говорит и смеётся громко, обнажая редкие жёлтые зубы бывалого курильщика. На голове у него офицерская фуражка с красным ярким околышем и офицерский новый ремень с медной пряжкой. «Вот пижон» – думаю я о нем.
Рядом со старшим лейтенантом связные. С одним из них он посылает мои взводы, распоряжаясь, словно у себя во дворе. Довольный, почти счастливый, что его меняют, он смеётся, рассказывает:
– Там у меня ручник, – энергично жестикулируя, показывает куда-то через лес. – Днём подхода к нему нет: немцы просматривают, пулю могут в заднее место всадить. Как стемнеет, сползаю за ним, сменю. Ты ставь один ручник туда… Ночью больно не ездите. Старшина у нас к немцу попал. Ехал в роту, ужин вёз, задремал видно или дороги перепутал, ну и уехал прямиком к немцу.
Мы стоим с ним в глубине леса, передний край проходит по опушке, обороны отсюда не видно. Я невольно думаю: «Что у него за оборона такая, что старшина переехал передний край и никого не видел, и его никто не видел…». Оборона рисуется мне состоящей из нескольких сплошных траншей, проволочных заграждений, глубокоэшелонированной, с запасными позициями.
Мои взводы ушли. Из леса к нам выходят группы солдат – три, пять человек. Офицеров среди них нет. Кто-нибудь из солдат докладывает старшему лейтенанту, что оборона передана вновь прибывшему подразделению. Я жду – начнут выходить взводы, пулемётные расчёты, но старший лейтенант стал прощаться.
– А где твоя рота? – спрашиваю я.
– Вся здесь. – Он как-то сразу меняется в лице. – Пока шли сюда, полегли ребята. Здесь – все, кто остался. А оборона? Почти километр. Сплошной лес, овраги и соседа справа нет. Может, у тебя будет. Немцы сквозь нашу оборону как через дырявый забор в тыл к нам гулять ходили. Ну, младший лейтенант, обороняйся. Похоже, что немцы здесь отступать не собираются, а оборона у них немного разве лучше нашей… А мы, думаю, на формировку, пополняться.
За ним ушла кучка – человек десять-двенадцать его роты. Совсем стемнело, когда мы встретились снова. Я возвращался в роту из штаба батальона. Вижу – в лес входят трое. Узнал старшего лейтенанта по высокой, широкой в плечах фигуре и крупной голове в фуражке. За ним – двое солдат. У одного за спиной ручной пулемёт, у другого – сумка с дисками.