Страница 3 из 37
Под «Сандвичевыми островами» автор, разумеется, подразумевает Россию. Вообще, надо сказать, в целях обмана цензуры писатели часто прибегали к такому приему. Одна из первых драматических сценок (1805 г.) – «разговор сочинителя с цензором» (жанр, часто встречающийся в русской литературе) – выдана И. П. Пниным за «перевод с манжурского» (так!). Публикуя в 1823 г. басню П. А. Вяземского «Цензор», издатель журнала «Славянин» без ведома автора на всякий случай снабдил публикацию подписью «С франц<узского>. К. В-ий». В. С. Курочкин в начале 60-х годов читал устно в кругу своих друзей сатирическое стихотворение «Над цензурою, друзья…» под видом «перевода из Беранже» и т. д. (подробнее об этом см. примечания к текстам).
Голоса в защиту свободы слова не умолкали никогда: в беспросветные времена такую задачу брали на себя писатели-эмигранты – Герцен в Лондоне в XIX в., писатели Русского зарубежья в ХХ-м – В. В. Набоков, Р. Б. Гуль и другие. Тем не менее, более чем столетняя борьба за свободу печати и литературного творчества, приведшая к резкому ослаблению цензурного гнета в начале ХХ в. и даже полному освобождению от него в период между февралем и октябрем 1917 г., закончилась полнейшим провалом и поражением.
К чести русской интеллигенции, бо́льшая часть ее сразу же после октябрьского переворота поняла и осознала суть трагического перелома и предсказала страшные его последствия для страны. Особенно интеллигенция пишущая, которая первая почувствовала неимоверную, небывалую тяжесть свинцовой плиты наступившего цензурного террора, если не считать некоторой ее части, оправдывающей его «существующими обстоятельствами» и даже считавшей его лишь наказанием «за грехи отцов» и «вину» их перед народом. Инерция свободы, завоеванной многолетней драматической борьбой русских писателей за свои права, была так велика, что первоначально писатели «не стеснялись» отстаивать свои права, резко протестуя против засилья охранительных инстанций. Для защиты этих прав требовалось мужество и бесстрашие Дон-Кихота, хотя надежды на «исправление», «смягчение» цензурного режима выглядели порой немного наивными. В то время защита внутренней свободы – той «тайной свободы», о которой писал в 1921 г. Александр Блок в последнем своем стихотворении, – стала священным долгом каждого уважающего себя литератора. Порой их охватывало чувство безнадежности, особенно в связи с кардинальным изменением читательского сознания, отсутствием поддержки аудитории. У Корнея Чуковского в дневниковой записи 16 января 1925 г. вырвались горькие фразы: «Замечательнее всего то, что свободы печати хотят теперь не читатели, а только кучка никому не интересных писателей. А читателю даже удобнее, чтобы ему не говорили правды. И не только удобнее, но, может быть, выгодно. Так что непонятно, из-за чего мы бьемся, из-за чьих интересов»[11].
Протесты писателей против цензурного гнета – вовсе не бунт на коленях, с кляпом во рту, что время от времени наблюдалось в оттепельные времена. Нет, это было сознательное сопротивление внутренне свободных еще людей, осознанное противостояние режиму оскорбленного и униженного художника; столкновение творца с его антиподом – приставленным к нему чиновником. Вечная ситуация – «художник и власть» – была в советских условиях гибельной для писателей, но в их борьбе за свободу слова, в их противостоянии таилась надежда, что не все еще убито в личности писателя, что есть еще надежда на возрождение свободного творчества…
Тема нашей антологии дважды, по крайней мере, привлекала уже внимание исследователей. Касались они, правда, лишь поэтического наследия XIX в., запечатлевшего образ цензора. Первым обратился к этой теме критик А. Г. Горнфельд (1867–1941) в статье «Защита слова в русской лирике», вошедшей в содержательный сборник «В защиту слова» (СПб., 1905. С. 205–216). Автор другой содержательной статьи – «Образ цензоров в русской поэзии XIX века» – справедливо замечает: «Степень изученности темы цензуры и образа цензора в поэзии явно недостаточна. Думается, что исследование стихотворного наследия, связанного с конкретными историческими и литературными событиями XIX столетия, принесло бы немалую пользу для понимания и сегодняшних проблем»[12].
Это положение, добавим, относится не только к поэзии, но и к другим литературным жанрам и другим историческим эпохам[13]. Представленная антология – попытка в какой-то мере восполнить указанный пробел, хотя составитель ее прекрасно понимает, что и она не охватывает все без исключения тексты русских писателей, посвященные столь обширной и важной теме. Он будет благодарен всем читателям, сообщившим о более или менее существенных пробелах в настоящем издании.
Часть I
Эпоха императорской цензуры
Дореформенная Россия
(конец XVIII – первая половина XIX в.)
Впервые отношение к свободе слова и печати сформулировано в «Наказе» Екатерины II (которая сама, между прочим, была писательницей), выдержанном в духе идей французского Просвещения: «Запрещаются в самодержавных государствах сочинения очень язвительные: но оные делаются предлогом, подлежащим градскому чиноправлению, а не преступлением; и весьма беречься надобно изыскания о сем далече распространять, представляя себе ту опасность, что умы почувствуют притеснение и угнетение: а сие ничего иного не произведет, как невежество, опровергнет дарования разума человеческого и охоту писать отнимет»[14].
Конечно, сказано это было напоказ, скорее для Вольтера и других великих французов, с которыми она вела тогда активную переписку. Тем не менее на первых порах, в 60—70-е годы, началась некоторая «секуляризация» печатного слова: разрешены к изданию некоторые частные журналы, немцам-книгоиздателям дозволено было завести в Петербурге частные типографии.
Наконец, в 1783 г. ею издан «Указ о вольных типографиях», положивший начало частному книгоиздательскому делу в России. Одновременно была введена обязательная предварительная цензура, возложенная на управы благочиния, то есть полицейские учреждения. Указ предписывал наблюдать, чтоб «ничего в книгах противного законам Божеским и гражданским, или же к явным соблазнам клонящегося, не было; чего ради от Управы благочиния отдаваемые в печать книги свидетельствовать и ежели что в них противное Нашему предписанию явится, запрещать; а в случае самовольного напечатывания таковых соблазнительных книг, не только книги конфисковать, но и о виновных в подобном самовольном издании недозволенных книг сообщать куда надлежит, дабы оныя за преступление законно наказаны были». Невежественные полицейские чиновники, «урядники благочиния», которых так гневно обличал Радищев (см. ниже главу «Торжок»), в то время все же формально относилось к просмотру рукописей. Сама «крамольная» его книга вышла «с дозволения управы благочиния». Хотя сам автор был наказан ссылкой в Тобольскую губернию, дозволивший его книгу петербургский полицмейстер Никита Рылеев был прощен императрицей «по причине его глупости и ветрености».
Ситуация резко меняется начиная с конца 80-х годов, когда на печать и литераторов обрушивается град репрессий, что вызвано, конечно, событиями Великой Французской революции, опасением, что «французская зараза» проникнет в Россию. Как известно, к смертной казни были первоначально осуждены крупнейший издатель-просветитель России Н. И. Новиков и А. Н. Радищев за издание в 1790 г. своего знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву», почти полностью сожженного (заметим, что подавляющую часть тиража сжег сам автор, опасаясь за свою судьбу).
11
Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 303.
12
Сонина Е. С. С. 57.
13
Укажем на сборник: Цензура в России в конце XIX – начале ХХ века: Сб. воспоминаний / Сост., вступит. статья и примеч. Н. Г. Патрушевой. СПб.: Российская Национальная библиотека; Дмитрий Буланин, 2003. В нем представлены лишь воспоминания цензоров и общественных деятелей. Из произведений писателей помещены только два (воспоминания В. Г. Короленко и И. А. Белоусова, воспроизведенные в настоящем сборнике).
14
Наказ… Екатерины… данный Комиссии о сочинении нового Уложения. СПб., 1820. Ст. 484. С. 233.