Заслужить смерть

Служанка, зашедшая за подносом, принесла сумку с моими вещами. Видимо, отец прямо не запретил передавать мне что-то от Триена, иначе я никогда бы не увидела ни полюбившийся гребень, ни вышитую сорочку с рунами-оберегами, ни темную аваинскую юбку, ставшую привычной, более привычной и желанной, чем драгоценные платья.

Записки, к сожалению, не было. Служанка по своему почину не взяла и представила это заботой обо мне и моем добром имени. Надо признать, на такое рвение тюремщицы я не рассчитывала. Чудом сдержалась и не наговорила резкостей еще и ей.

Γолод, усиливающийся с каждым часом, подпитывал злость и решимость.

Я не сдамся! Я не позволю разлучить нас с Триеном! Не позволю!

Зеркало отражало аваинскую меня. Подогнанная по размеру одежда, коса без украшений, обувь без изысков, ни следа косметики на лице.

Эта я более настоящая, чем дорогая безвольная кукла, которой нельзя ничего.

Я вырвалась из плена не для того, чтобы стать чьей-то рабыней, заложницей традиций. Не для этого!

Служанка, которую я встретила в коридоре, не посмела и рта открыть, увидев меня. Охранник осекся, стоило на него глянуть. По дороге к дому для гостей меня попытался перехватить старший слуга, но я не останавливалась и не отвечала ему. Не хотелось нагрубить человеку, которого знала с детства.

— Триен! — громко позвала я, распахнув двери дома для гостей. В нем было десять комнат, и дергать ручки всех мне не хотелось.

— Алима, — он вышел из дальней комнаты, выглядел одновременно и обрадованным, и удивленным. Будто не ждал уже меня увидеть до вынужденного отъезда.

Я побежала к нему, обняла, обхватив обеими руками, дыша ароматом целебных трав и одним с Триеном воздухом. Сердце по-прежнему билось, как перед боем, но теперь, рядом с Триеном, я знала, что справлюсь.

— Пойдем, — заглянув ему в глаза, тихо сказала я. — Нужно поговорить с моей семьей. Но я здесь не останусь.

Он выдохнул с облегчением, улыбнулся.

— Я верил, что ты обретешь силу.

Я держала его за руку, вела вперед уверенно, целеустремленно, решительно. Шла по знакомым с детства плиткам, по украшенным дорогими коврами коридорам, мимо драгоценных ваз и тяжелых подсвечников. Как странно быть здесь и одновременно не быть дома!

Старший слуга торопливо распахнул перед нами двери трапезной. Удивление на лице отца сменилось негодованием, а заговорить я ему не дала.

— Я очень люблю вас всех, но завтра уезжаю вместе с Триеном.

— Алима! — воскликнула мама так, будто большей глупости в своей жизни не слышала.

— Я люблю Алиму, она любит меня и приняла предложение стать моей женой, — вмешался Триен.

— Об этом не может быть и речи! — рыкнул отец.

— Мы собирались просить вас о благословении, — продолжал Триен так, будто его не перебивали. — Но ошейник спутал все планы.

— Моя дочь не станет женой иноверца-простолюдина. И уж тем более не станет женой шамана! — вскочив со своего места, крикнул отец.

— Тогда мы уедем уже сегодня. Без благословения, — отрезала я. — Я не останусь здесь и никому не позволю ломать мне жизнь!

Судя по выражению лица, отец был в таком бешенстве, что мог и проклясть. Я подняла правую руку, готовясь поставить щит.

— Азат, — раздался спокойный голос, — сядь.

Бабушка? Мне даже не сказали, что она приехала! А я, влетев в трапезную, ее не заметила.

Отец стиснул кулаки, выдохнул, но сел. Бабушка Цэрэн, его мать, единственная, кого он слушался. Спасибо, Боже, что послал ее!

Бабушка повернулась на стуле так, чтобы из-за высокой спинки видеть и Триена, и меня. Долго рассматривала обоих, а в трапезной воцарилась тишина. Сердце колотилось, как после быстрого бега, моей решимости не убавилось ни на грош, и я была очень признательна Триену за то, что он дал мне самой набраться храбрости бороться за нас. Я сама осознала, насколько сильна. Οн чуть сжал мою руку, подбадривая, я ответила пожатием.

— Господин Триен, подойдите ко мне, пожалуйста, — вежливая просьба прозвучала сухо, взгляд бабушки был серьезным.

Я выпустила его руку и с замиранием сердца смотрела, как он подходит к столу.

— Когда я раскладывала карты несколько дней назад, очень удивилась тому, что они пророчили встречу с настоящим шаманом, — усмехнулась бабушка. — В Каганате днем с огнем не найти такую невидаль. Помогите мне встать, господин Триен. Вы высокий молодой человек, а я старая женщина, которой трудно задирать голову, чтобы вас разглядывать.

Триен послушно протянул ей ладонь для опоры, бабушка Цэрэн поднялась и, встретившись со мной взглядом, подмигнула. На душе стало спокойней. Хитрюга у меня бабушка, это бесспорно. Она успела за эти краткие мгновения считать Триена!

Она выпустила его руку, долго смотрела на него и молчала, поглаживая браслет.

— Доужинаем потом, сейчас обстановка не располагает, — решила бабушка, постаревшая за те годы, что мы не виделись. Казалось, она стала еще ниже и суше. Но взгляд был таким же цепким, и ум, я в это верила свято, не утратил остроты. — Ничто так не помогает собраться с мыслями после размолвки, как музыка. Вы ведь любите музыку, господин Триен?

— Конечно, госпожа Цэрэн. Каганатские мелодии очень красивы, и я получаю истинное удовольствие, слушая, как Алима поет, — поддерживая тон великосветской беседы, ответил Триен.

Мама бросила на меня удивленный взгляд, и я только тогда сообразила, что никогда не пела дома.

— Отлично, — просияла бабушка. — Тогда вам наверняка понравится, как звучит гуцинь.

Я мысленно застонала. В прошлый раз бабушкин гуцинь выдал меня замуж за Интри, в то, что в этот раз он будет на моей стороне, я очень сомневалась. Γуцинь не любит северян.

Бабушка, пригласив всех послушать музыку в гостиной, шла вместе с Триеном первой и, к вящему неудовольствию отца, говорила с шаманом, как с равным себе. Она спрашивала, где он живет, кто его родители, откуда он родом. Я жалась к ним, не хотела идти рядом с отцом, от которого волнами распространялся гнев.

В гостиной, которую я не видела годы, многое изменилось, но комната все равно была уютной, в воздухе витал запах сандала.

— Алима, внучка, поставь мой гуцинь на стол, будь так добра, — в голосе бабушки слышалась ласковая улыбка, и отец недовольно зыркнул на меня.

По его мнению, я не заслуживала такого доброго обращения, а напрашивалась на суровое наказание. Выполнив просьбу, отходить от стола и инструмента я не собиралась. Бабушка пригласила Триена сесть на диван, подошла ко мне, положила руку на гуцинь.

— Пожалуйста, не играй сегодня, бабушка Цэрэн, — шепотом, но напористо попросила я. — Твой гуцинь определяет судьбы. Я не хочу, чтобы кто-то за меня определял мою.

Она погладила меня по щеке теплыми мягкими пальцами, улыбнулась.

— Ты изменилась, Алима. Я считаю, что это хорошо. Играй. Мы собрались здесь слушать твою песнь. Будь честна с собой, с нами, со струнами. Я разрешила им. Не бойся ничего, бойся лишь быть не до конца откровенной.

Бабушка отошла, села в кресло так, чтобы видеть всех. Мне же, несмотря на ее наставление, стало страшно. Я не играла больше года! Резерв не восстановился, магии во мне сейчас было очень немного, а гуцинь без нее не запоет! Если не будет волшебства, не появятся образы, и моя музыка не будет иметь ценности и смысла!

Я сидела перед старинным инкрустированным перламутром гуцинь и не решалась коснуться струн. Отец нетерпеливо прокашлялся, мама растерянно переводила взгляд с него на бабушку, Зула, пыталась умостить на руках сына так, чтобы он не ерзал. Триен. Родной, уютный, любимый. Οн ободряюще улыбнулся мне, и мелодия полилась.

Это была песнь о нем, обо мне, о нас. О том, как много мы значим друг для друга, как гармонично сосуществуют наши дары, как удивительно светло на душе рядом с Триеном и сколько горечи и боли принесло то, что родные не попытались даже понять. В музыку вплелась несбывшаяся надежда на мамину помощь, разбитая мечта о родительском благословении для нас с Триеном, и разочарование из-за отказа отца провести ритуал познания.