Страница 12 из 18
Ее злость перешла в печаль, печаль – в смирение, а смирение – в оцепенение, которое стремительно распространялось, заполняя пустоту внутри. В конце концов, что изменится, если тетя погостит у них несколько дней? Визит наверняка будет бессмысленным и преходящим, как те открытки, что она присылала им в прошлом. Присутствие в доме чужого человека, конечно, будет действовать на нервы, но, возможно, поможет хоть как-то замаскировать расширяющуюся трещину между отцом и дочерью.
– Я тебе вот что скажу. Мне действительно наплевать, – заявила Ада. – Поступай как знаешь. Пусть приезжает. Только не рассчитывай, что я буду тебе подыгрывать. Договорились? Она твоя гостья. Не моя.
Фиговое дерево
Мерьем! Здесь, в Лондоне. Как странно! Прошло столько лет с тех пор, как я слышала на Кипре ее хриплый голос.
Полагаю, пришло время поведать вам кое-что важное о себе. Я совсем не то, что вы думаете, видя перед собой молодое, хрупкое фиговое дерево, посаженное в саду в Северном Лондоне. Собственно, я такая и не такая. Возможно, мне стоит сказать, что за одну жизнь я прожила несколько жизней – иными словами, я уже старая.
Я родилась и росла в Никосии. Давным-давно. Те, кто знал меня раньше, не могут спрятать улыбку и ласковый блеск в глазах. Меня ценили и любили так сильно, что в мою честь даже назвали таверну. И что это была за таверна! Лучшая в округе! Медная вывеска над входом гласила:
Именно внутри этой прославленной едальни и наливайки, битком набитой, шумной, веселой и гостеприимной, я пустила свои корни и проросла через отверстие в крыше, специально проделанное ради меня.
Все гости Кипра хотели здесь пообедать и попробовать фаршированные цветки кабачков и приготовленные на углях сувлаки из цыпленка, если им повезет найти свободный столик. В этом месте посетителям предлагали лучшую еду, лучшую музыку, лучшее вино, лучший десерт – фирменное блюдо этого заведения: запеченные в меду фиги с анисовым мороженым. Но, по мнению завсегдатаев, было в этой таверне еще и другое: она позволяла забыть, хотя бы на несколько часов, о внешнем мире с его непомерными скорбями и горестями.
Я была высокой, сильной, уверенной в себе и, что удивительно для моего возраста, по-прежнему сгибалась под тяжестью роскошных, сладких, ароматных фиг. Целый день я с удовольствием прислушивалась к звяканью тарелок, болтовне посетителей, пению музыкантов, исполнявших греческие и турецкие песни – песни о любви, измене и разбитом сердце. Днем я спала безмятежным сном, поскольку у меня не было причин сомневаться, что завтра будет лучше, чем вчера. Пока все это разом не закончилось.
И уже спустя много лет после того, как остров разделили на две части, а таверна пришла в запустение, Костас Казандзакис срезал с ветки отросток и положил в чемодан. Думаю, я буду вечно благодарна ему за это, а иначе меня бы уже не было в живых. Ведь я умирала: то дерево, что росло на Кипре. Однако отросток, который тоже был мной, выжил. Малюсенький побег длиной десять дюймов и толщиной с мизинец. И этот крошечный побег стал моим клоном, генетически идентичным. Именно из него я и разрослась в своем новом доме в Лондоне. Возможно, структура моих ветвей несколько другая, но во всем остальном мы были идентичны: та, какой я была на Кипре, и та, кем стала в Англии. Единственная разница состояла в том, что я больше не была счастливым деревом.
Чтобы помочь мне пережить долгое путешествие из Никосии в Лондон, Костас тщательно завернул меня в несколько слоев влажной мешковины и сунул на дно чемодана. Костас знал, что рискует. Английский климат был слишком холодным, чтобы я могла нормально развиваться, не говоря уже о том, чтобы плодоносить. Итак, Костас рискнул. И я не подвела его.
Мне понравился мой новый дом в Лондоне. Я очень старалась туда вписаться, стать своей. Иногда я скучала по своим фиговым осам, но, к счастью, за последние несколько тысяч лет эволюции появились партенокарпические разновидности фиговых деревьев, и я как раз принадлежу к тем, которые не нуждаются в опылении. Несмотря на это, мне потребовалось целых семь лет, чтобы снова приносить плоды. Вот что с нами делают эмиграция и перемещение. Когда ты покидаешь свой дом ради неведомых берегов, то не просто живешь не так, как раньше, нет, какая-то часть тебя умирает, чтобы оставшаяся могла начать жить заново.
Сегодня, когда другие деревья спрашивают меня, сколько мне лет, я не в состоянии дать конкретный ответ. Последний раз я запомнила себя в таверне на Кипре в возрасте девяноста шести лет. Мне, выросшей из отростка, посаженного в Англии, сейчас чуть больше шестнадцати.
Скажите, вам всегда приходится вычислять чей-то возраст путем сложения месяцев и годов, то есть простых арифметических действий, или бывают случаи, когда разумнее корректировать ход времени, чтобы в результате прийти к правильному общему числу? А как насчет наших предков: могут ли и они продолжать существовать через нас? И не потому ли, когда вы знакомитесь с некоторыми личностями – совсем как с деревьями, – у вас непроизвольно возникает ощущение, что они, должно быть, старше, чем кажется, и их истинный возраст больше хронологического?
И с какого места вы начинаете рассказывать чью-либо историю, если каждая жизнь имеет не одну нить и то, что мы называем рождением, – это не только начало, а смерть – это не совсем конец?
Сад
В субботу вечером, когда Ада допила бутылку диетической кока-колы, а Костас – свой последний за сегодняшний день кофе, тишину дома разорвал звонок в дверь.
Ада вздрогнула:
– Неужели это она? Уже?
– Пойду узнаю. – Костас, бросив виноватый взгляд на дочь, вышел из комнаты.
Сложив руки на коленях, Ада принялась рассматривать свои ногти, обгрызенные до мяса. Затем подцепила кутикулу на большом пальце правой руки и медленно потянула за нее. А уже через несколько секунд услышала донесшиеся из коридора голоса.
– Привет, Мерьем! Ну вот ты и здесь. Рад тебя видеть.
– Боже мой, Костас! Наконец-то свиделись!
– Ну а ты… ты ни капельки не изменилась.
– Ах, какая чудовищная ложь! Но знаешь что? В моем возрасте я беру от жизни все, что могу взять.
– А я возьму твои чемоданы, – рассмеялся Костас.
– Спасибо. Боюсь, они чуть тяжеловаты. Прости, я знаю, мне следовало позвонить за неделю до этого, чтобы подтвердить свой приезд. Но я уезжала в такой суматохе. До последнего момента не была уверена, что смогу попасть на нужный рейс. Пришлось даже слегка поскандалить в туристическом агентстве…
– Все нормально, – спокойно сказал Костас. – Я рад, что ты приехала.
– Я тоже… Я так счастлива оказаться здесь! Наконец-то!
Напряженно прислушиваясь, Ада села прямо, удивленная легким налетом интимности в их разговоре. Она еще сильнее потянула за кутикулу. Между ногтем и мякотью пальца появилась алая полоска крови. Ада поспешно ее слизнула.
И почти сразу же в комнату вошла женщина в пушистом темно-сером пальто с капюшоном, делавшим ее круглое лицо еще круглее, а оливковую кожу – теплее. У женщины были широко расставленные ореховые, с медными крапинками глаза под ниточками бровей и темно-рыжие волосы, волнами падавшие на плечи. Ее нос, без сомнения, был самой выдающейся чертой: мощный, костлявый. В левой ноздре поблескивала крошечная прозрачная серьга-гвоздик. Критически оглядев гостью, Ада пришла к выводу, что та ничуть не похожа на маму.
– Ой, вау! Ты, наверное, Ада!
Ада встала и, закусив щеку, произнесла:
– Привет!
– Боже мой, я ожидала увидеть маленькую девочку, а нашла юную леди!
Ада выставила вперед руки, но тетя Мерьем уже стремительно бросилась ей навстречу и прижала к груди, большой и мягкой, вздымавшейся на уровне подбородка племянницы. У тети были холодные от ветра щеки, и пахло от нее розовой водой, смешанной с лимонным одеколоном.