Чебурашка

И с таким вот бесхитростным джентельменским набором отворяю скрипучую калитку. Понятия не имею, как тут все устроено. Смешно сказать, мне почти тридцать пять, а я ни разу не был на кладбище.

Ни разу.

И оно пугает меня своей тишиной и острыми углами серого гранита. Здесь царит безнадега. Необратимость. Обреченность. Финал. Здесь ничего не исправить, не изменить, не переделать. Все. Конец истории.

— Что-то рано ты, сынок, — послышался за спиной хриплый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял бородатый, неухоженный старик. Видимо, сторож. На бомжа не очень похож, не смотря на общую неухоженность и даже замызганность. Хотя, положа руку на сердце, я даже не помню, когда в последний раз видел бомжей.

— Сам не ожидал, отец, — выдохнул я, чувствуя, как от концентрированного соснового воздуха пьяно кружится голова. Хотя, какой, к черту, воздух. Я сейчас сдохну от ужаса.

— Ищешь кого?

— Да, — я протянул деду бумажку с нацарапанными на ней данными и бутылку водки, — Помоги, пожалуйста.

— Отчего ж не помочь-то, помогу.

Дед взял бутылку, вытянул вперед руку с бумажкой, прищуриваясь, сам себе кивнул и махнул налево.

Мы довольно долго брели среди могилок. Я чувствовал себя подсудимым, казалось, с серых и черных мраморных плит, с деревянных и металлических крестов, с сотен их фотографий на меня смотрят укоризненные глаза покойников.

За все семнадцать лет мне ни разу в голову не пришел такой вариант развития событий. Не основываясь ни на чем, я тупо верил, что у всех все хорошо. Ведь у меня самого было все хорошо. У моих родителей было все хорошо. Почему же у других должно было быть иначе.

Слишком наивно с моей стороны.

Слишком беспечно.

Людмила Владимировна умерла. Зоя осталась одна. Что еще я пропустил за все эти годы?

За аккуратной металлической оградкой два припорошенных снегом холмика. Над ними возвышаются простые гранитные памятники в одном стиле.

Данилина Людмила Владимировна.

С цветной овальной фотографии на меня смотрит улыбающаяся и буквально светящаяся добротой мама Зои. С идеальной прической, сдержанным макияжем в строгом темно-синем костюме. Такой я ее и помнил. Всегда спокойная. Всегда готовая прийти на помощь. С правильной речью и идеальной дикцией.

На овальном фото соседнего памятника неизвестный мне мужик. Я бы скорее всего и внимания на него не обратил, если бы в свете последних дней не набила оскомину одна знакомая фамилия.

Свиридов Павел Михайлович.

Это кто вообще?

Пытаюсь мысленно перевести римские закорючки в нормальные цифры и вычислить возраст мужчины по дате рождения. Прямо чувствую, что это важно. Минуты три уходит, чтобы правильно вычесть из текущего года год его рождения.

Математика никогда не была моей сильной стороной. Это факт.

Но даже без точных подсчетов и ежу ясно, что этот Павел Михайлович примерно одного возраста с Людмилой Владимировной. И меня буквально осеняет догадкой — это отец Степы!

Наверное, они с Людмилой Владимировной любили друг друга, раз даже лежат в одной оградке. Однако, даже если и так, то счастье их было недолгим. Слишком уж близки друг к другу даты их смерти.

Десять лет прошло.

Десять гребаных лет.

Тяжелой плитой печаль ложится мне на плечи, а вместе с ней и какое-то неведомое облегчение.

Степа — брат Зои. Скорее всего, не родной, а сводный. Не думаю, что Людмила Владимировна его родила, хотя и такой вариант исключать не спешу. Брат! Младший брат, забота о котором полностью легла на плечи молодой девчонки. Сколько ей было, когда не стало матери? Двадцать пять? А Степе? Лет семь? Я не силен в математике. В любом случае, слишком мало, чтобы остаться одним в этом мире.

Поэтому они и живут вместе.

Отсюда эта нежность и свободное общение без субординации.

И поцелуй мне теперь кажется невинным и братским. И сонные переполошенные лица. Естественно, малец был в трусах. Ребенок, блин, спал в своей постели, когда я заявился за три часа до восхода солнца!

И начал нести всю эту чушь!

Я — идиот.

Боже, просто феерический придурок! Да как Зоя не отхлестала меня букетом за бред, что лился ядовитым потоком на ее едва проснувшееся сознание?! Я бы точно за такое сам себе хорошенько врезал.

Как я вообще мог так плохо думать о Зое?

С чего столь ужасные предположения?

Бедная моя маленькая девочка.

— Здрасте, Людмила Владимировна, — хриплю я, вставляя слишком пестрый на фоне снежного праха и серого гранита букет в каменную вазочку. — Вот и свиделись…

Смахиваю рукой колючую наледь с простой лавочки, ставлю на запорошенный столик торт и чувствую, как глаза наполняются едкой влагой. Не помню, когда вообще плакал, но сейчас мне так горько, так жалко и грустно, что не в силах сдержать эмоции.

Развязываю веревку и открываю пластиковую крышку. Рукой отламываю пропитанный заварным кремом кусок и…

Жру.

Жру отвратительный приторно-сладкий торт. Крошки падают, портят идеальный белый февральский холст и вслед за ними слезы, потому что даже убийственное содержание сахара в «Наполеоне» не способно перекрыть горечь, затопившую меня изнутри.

До сегодняшнего дня судьба жаловала меня. Я не ведал вкус потери. Не знал ощущения невосполнимой утраты. Не чувствовал горя.

Оказывается, это очень больно.

Глава 16

Настоящее

Зоя Данилина

Едва за Соколовским захлопнулась дверь, как великое отчаяние обрушилось на мои плечи, словно рухнувшее на Атланта небо. Он снова делает это. Рушит мою жизнь. Топчется в ней, словно слон в посудной лавке. Снова бередит душевные раны. А я?

А я как будто и рада…

Цветы еще эти… Где ж ты был со своим букетом семнадцать лет назад?!

Нет, это ж надо?!

Видимо, все-таки неплохо ему по голове прилетало, раз такую ахинею про меня и Степу выдумал! А я еще боялась, что он сразу обо всем догадается. Да куда там! Наверное, пока в лицо ему не скажешь прямым текстом — не поймет! Еще бы, он ведь уверен, что я последовала его совету. Или, если быть точнее, исполнила приказ.

Козел!

Как посмел он вообще мне улыбаться после всего, что было?! Как только наглости хватило?! Хотя… Стоит помнить, чей он сын. Там двуличие, лицемерие и равнодушие в крови! Так сказать, впитано с молоком матери.

Но это ладно. Это бог с ним, с Соколовским.

Куда больше меня беспокоит мрачный Степа, что сверлит в моем виске адскую черную дыру, стоя в дверном проеме своей комнаты, бывшей когда-то моей.

Сердится. Даже бесится. Вон, как барабанит пальцами об косяк. А я и взглянуть на него не могу. Боюсь назвать другим именем. Генетика, мать ее!

— Нет, ты слышала? Слышала же, да?! Ты вообще поняла, что он подумал? — Степа тоже возмущен.

Во мне еще тлеет слабый уголек надежды, что все обойдется, что Соколовский больше никогда не переступит порог этой квартиры, что Степа ни о чем не догадается, что мы просто будем дальше жить, как и все годы до этого.

Вот только это утопия. Матвей уже ворвался в нашу жизнь. Ничего не будет как прежде. И то, что он непременно докопается до истины — лишь дело времени. В математике он, конечно, не силен, но и последним дураком Соколовский никогда не был.

— Ой, Степ…

— Нет, это что должно быть у человека в голове? Он же решил, что мы с тобой любовники!

— Поверь, я тоже не ожидала подобных выводов.

— Скажи мне правду. Это же ОН? Да? ОН? Только не лги.

ОН.

Степа всегда говорил только так. ОН. Отстраненно. Обезличено. Когда Степа первый раз спросил об отце, я не стала лгать. Призналась, что он был не готов брать на себя ответственность и рушить собственные мечты, поэтому оставил нас. Тогда Степа сказал, что никогда не хочет знать его имя. А вечером в нашем доме появился спортивный журнал и первый плакат Матвея Соколовского.

Тогда я еще не знала, что мама записала Степу на бокс. Была уверена, что она водит его на плавание.