Атомный перебежчик

Второй урок, который пришлось усваивать, – это умение быть осторожными. И при обращении с вещами, с оружием, и при движении по земле, по льду, по снегу. Осторожно наступать на край площадки, на край борта. Все время предохраняться от скольжения, привыкать иметь под рукой страховку. Поднял ногу – взялся руками, поставил ногу – перехватись руками.

Потом был обед. Оперативники сидели во флотской столовой на берегу и трясущимися от усталости руками еле держали ложки и железные кружки с чаем. Коган ел с каменным лицом. Для того чтобы изображать спокойствие и полный контроль над собой, ему приходилось держать ложку чуть ли не двумя руками. Сосновский не переставал ежиться и крутить головой. Он посматривал на товарищей и ехидно улыбался.

– Нет, ну в принципе он ничего нового нам не показал, – заговорил первым Буторин. – Основы лыжной подготовки. В ОСОАВИАХИМЕ такому подростков учат. Да и нашим красноармейцам во время финской такое преподавали.

– То-то я смотрю, матерых диверсантов ноги не держат, – ехидно заметил Сосновский.

– Тебя, что ли, держат? – холодно осведомился Коган.

– Я не диверсант. Я за свою службу и пистолет-то в руках до войны держал лишь дома во время тренировок. Моя работа была вот этим, – он постучал себя ложкой по лбу.

– Дружи с нами, – подбодрил его Шелестов, – и ты еще многое узнаешь и многим интересным вещам научишься.

Все четверо тихо засмеялись и снова принялись за еду. В столовой почти никого не было. Только три опоздавших офицера, от которых валил пар, когда они снимали шинели. Да седоусый пожилой человек с молодой женщиной-военврачом что-то обсуждали, запивая разговор горячим чаем.

Шелестов отложил ложку и, махнув рукой на все правила приличия, просто выпил остатки щей из глубокой тарелки через край.

– Шутки шутками, – сказал он, – но высадка и правда самый сложный момент предстоящей операции. Там, в Норвегии, все же не ледяная пустыня, там мягкий климат из-за теплого течения. Это вам не Якутия и не Северный Урал.

– И даже не Южный, – добавил Буторин. – Кстати, мы вот тут с вами щи лопаем и кашу с тушенкой. А вы знаете, что в городе вся земля, где только можно, раскопана под огороды. А вы знаете, что прошлой зимой многие люди просто не знали, где взять еду. Ее не было. Получали паек лишь те, кто работал на предприятиях. Многие там и жили – спали на ящиках в ожидании своей смены. Дома ведь топить нужно, а там теплее, в цехах-то. И похлебка бесплатная.

– Это тебе по дороге в машине рассказали? – спросил Шелестов.

– Да, те, кто пережил ту зиму, кто пережил блокаду, самые страшные ее месяцы. Вы знаете, что на базарах пытались продавать человечину, выдавая ее за животное мясо. И что расстреливали на месте тех, кого застали за этим занятием, тех, кто убивал и разделывал тела убитых на мясо. Просто как зверей пристреливали. Все тут было. И люди умирали на ходу. И в очередях за хлебом и крупой умирали. Очередь уходила, а человек оставался стоять столбом.

– Да, такое представить трудно, а они пережили, – добавил Сосновский. – Привычка просто спускать умерших и складывать тела во дворе у парадной. Утром похоронные бригады приедут и соберут покойников. И на санках возили умерших хоронить. Сами.

– Когда по Ладоге началось движение автомобилей, многие думали, что это спасение, – стал рассказывать Коган. – В какой-то мере спасением это и было. Но не все знали, какой ценой. Водители ездили с открытыми дверками машин, чтобы успеть выскочить, когда машина попадет в полынью. Никто не знает, сколько там, на дне Ладожского озера, машин. Хотя, может, кто-то и знает, ведь ведет же кто-то учет потерь. Только цифры эти – страшные. Там и водители, и грузы… Представляете, мать, обезумевшая от голода, отправляет дочку в эвакуацию, надеется, что спасла ее от голодной смерти. А там, на Дороге жизни, машина во время налета немецких самолетов ухнула в полынью. И все дети, что были в кузове… И так не одна машина…

Коган махнул рукой и отвернулся. Все молчали. Каждый что-то слышал, когда добирался в Ленинград, каждый побывал на улицах, видел, во что превратился город за эти месяцы войны. И каждый помнил Ленинград другим, довоенным. Прав был Петр Анатольевич Платов, это все нужно было увидеть, услышать рассказы тех, кто чудом выжил. И передать, красочно и достоверно обрисовать немецкому ученому, который, возможно, еще питал иллюзии относительно своего правительства и лично Адольфа Гитлера. Нет тут никаких альтернатив, нет полутонов. Есть только черное и белое, есть только абсолютное добро и абсолютное зло. И все, кто сомневается и думает иначе, должны просто окунуться с головой в этот нечеловеческий ужас. По самую маковку. Вот тогда они поймут, что есть на свете добро и зло и чья война справедливая и священная. И поймут, что советский народ имеет законное право убивать, уничтожать без жалости врага, который сотворил такое, который вторгся на его землю и презрел все законы человеческого общества и международного права и вообще все законы человечности.

Профессор Горохов был невысоким сухощавым человеком средних лет с огромной лысиной на темени в обрамлении непослушных всклоченных волос. Хотя судить в начале 43-го года о возрасте кого-то из ленинградцев не стоило. Многие, даже дети, выглядели как старички. Шелестов знал, что профессору пятьдесят два года, но поверить в это, глядя на него, было сложно.

– Да-да, – покивал головой профессор и посторонился, пропуская в квартиру постояльцев. – Меня просили флотские товарищи. Я ведь один в трех комнатах. Отчего же не пустить военных. Вам ведь в городских условиях пожить редко удается.

Шелестов смотрел на ученого с грустью. А ведь физик-ядерщик, величина с мировым именем, за границей его коллеги хорошо знают, трудами его пользуются. А вот ходит он по выстуженной квартире, где одно окно завешено байковым одеялом вместо стекла, где почти вся деревянная мебель сожжена в печке в лютую зиму. Да и сам он выглядит не лучше, чем его профессорская квартира. Сгорбленный, с поникшей головой, опущенными усталыми плечами, в стареньком пальто, с замотанной длинным женским шарфом шеей.

Платов еще в Москве рассказал, что профессор Горохов отказался уезжать из Ленинграда, когда эвакуировали институт. Лев Сергеевич решил стать добровольным сторожем уникальной части институтской библиотеки. Он перевез к себе домой несколько сотен ценнейших книг. И не только по физике. Старик заявил, что не все понимают истинную ценность этих трудов. И что люди, доведенные до отчаяния, могут не разобраться и сжечь их в печке, пытаясь согреться. Странности? Может быть. Но в поступке Горохова было и немало мужества истинного ученого, решившегося на такое самопожертвование.

– Прошу прощения, товарищи командиры, – сиплым простуженным голосом заявил профессор. – Не могу оказать вам полное гостеприимство, как вы того заслуживаете и как того требуют рамки приличия. Но, увы, фашисты не дают нам быть воспитанными. Голод, в городе второй год голод. И умирают люди.

– Что вы, что вы, Лев Сергеевич, – запротестовал Шелестов. – Сейчас воспитанными товарищами должны быть мы – военные. Нам и народ защищать, и заботься о тех, кому трудно. Все-таки у нас паек офицерский. Вы уж не откажитесь с нами чаю попить.

Буторин, ждавший с вещевым мешком в дверях, уловил кивок Максима и подошел к столу. Профессор смотрел, как на столе появились две буханки ржаного хлеба, шесть банок гречневой каши с мясом, два больших куска колотого сахара, три плитки шоколада, большой брикет прессованного чая, пять пачек галет и… целая горсть конфет «Мишка на Севере». Горохов судорожно сглотнул слюну и долго не мог сказать ни слова, глядя на такое богатство. Наконец он справился с собой и замахал руками:

– Нет, нет! Я не могу этого принять. Вы с ума сошли! Вам воевать, вам с врагом сражаться, а мы будем ваш паек есть. Вам силы нужны… Как это говорится: твердая рука и верный глаз. Нет-нет, товарищи, и не уговаривайте!

– Дорогой вы наш профессор. – Сосновский подошел к Горохову, с улыбкой взял его под руку и подвел к столу. – Понимаете, мы сейчас на отдыхе, у нас трехразовое питание по хорошему разряду. Скоро мы отбудем… э-э, к месту прохождения службы, и нас снова там будут кормить. Ну никак боевая подготовка не пострадает из-за того, что мы вам принесли. Я вам по секрету даже скажу вот что, Лев Сергеевич. Командование и политработники даже поощряют, когда бойцы и командиры, посещая город, привозят с собой продукты и делятся ими с ленинградцами. Вы поймите, что у нас там, на позициях, тоже сердце кровью обливается, когда мы думаем о том, что происходит в Ленинграде. Да какой нам смысл сражаться, если вы умрете с голоду! Это наша помощь вам, дорогие ленинградцы, помощь вам за ваше мужество и стойкость. Не можем мы спокойно воевать, когда думаем о вас. Понимаете?