Спаси нашего сына

Во двор к Еве почти влетаю. Она всю дорогу молчит, точно чует, что в таком состоянии меня лучше не трогать.

Вот и отлично.

— Провожу, — бросаю ей коротко.

Мы поднимаемся вместе по ступеням, под ногами проносится шустро что-то большое, темное, и в первую секунду я думаю, — крысы. Но потом мохнатое создание жалобно мяукает и скрывается в темноте между этажей.

Помогаю открыть дверь Еве, замок по-прежнему поддается с трудом.

— Вызови завтра сантехника, пусть поменяют замок на новый, — говорю ей, стоя в коридоре.

И уйти не могу просто так, и бесит. Ну, что я забыл в этой чужой квартире? Почему не свалил прямо сейчас, когда была возможность? Стою тут, топчусь, с носка на пятку перекатываясь, разглядываю Еву.

А она скидывает с себя бабушкину кофту, распускает тяжелые густые волосы.

Они рассыпаются по плечам, и мне хочется коснуться их, вдохнуть запах шампуня, который я чувствую даже стоя на расстоянии в несколько шагов.

— Да, — говорит она растерянно, и я чувствую, что мыслями Ева далека от меня, — позову.

— Что ты будешь делать завтра?

Вопрос звучит двусмысленно, я всего лишь хочу знать, отправится она искать тетку или нет.

— Пройдусь по соседям, спрошу, кто что слышал. Наверное, надо сейчас идти, по соседним дворам, вдруг она где-то тут? Но я не могу. Просто сил нет сделать хотя бы еще один шажок.

Она и вправду еле стоит, голос уставший и сонный. Опускается тяжело на тумбу шкафа, вытягивает вперед ноги, с которых так и не сняла обувь, и я только сейчас понимаю почему: шнурки, их надо развязать.

Я опускаюсь молча на корточки, беру одну ногу за щиколотку, узкую, изящную, и принимаюсь развязывать шнурки. Туфли никуда не годятся, наверняка, их носила чокнутая тетка, и Ева смотрится в этой обуви совершенно нелепо.

— Ты что делаешь? — сонная оторопь тут же слетает с нее, она пытается выдернуть ногу, но я держу ее крепко.

— У тебя проблемы со зрением? — я скидываю первую туфлю, но вторую ногу Ева прячет, отводя ее в сторону, — ну что за детский сад? Ты устала, я решил тебе помочь. Давай сюда ногу.

— Я и сама могу, — говорит твердо и пытается наклониться, но тут же ойкает, хватаясь за живот.

— Что такое?

Черт, не хватало только еще, чтобы с ребенком что-нибудь случилось. Я смотрю на ее выпирающий живот, и трудно представить, что там внутри — живое существо. Это так странно, космически почти.

— Ему не нравится, когда я так делаю. Наклоняюсь, — поясняет она.

А я с минуту, наверное, вникаю в смысл фразы «ему не нравится». Он же еще мелкий совсем, может, даже хвост не отпал, а уже — не нравится?

Интересно, каково это, ощущать движения ребенка в животе? Я видел только в рекламе, никогда не доводилось касаться… и не хочу.

Зачем? В этом жесте слишком много интимного, так должны делать только любящие друг друга люди, которые хотят и ждут ребенка.

Мой максимум — помочь снять обувь, да и то, теперь кажется, что это был совсем неуместный жест.

Кряхтя, Ева скидывает с себя вторую туфлю, я поднимаюсь и отхожу в сторону.

— Ну, ладно. Я поехал.

Пауза. Если она скажет остаться…

— Хорошо, — кивает Ева, но на меня не смотрит, избегает прямого взгляда.

— Изнутри замок закрывается? — кивает в ответ, — запрись на все засовы. И если что, — я все же не сдерживаюсь, — если что-то случится, сразу звони мне.

Я оставляю визитку с номером на тумбочке возле зеркала и выхожу на площадку. За моей спиной закрывается дверь, я дожидаюсь, когда щелкнут замки, и кубарем скатываюсь с лестницы.

Глава 10. Ева

Со сном бороться совсем нет сил.

Сонливость и стала первым признаком беременности — еще до того, как случилась задержка.

Поначалу я решила, что всему виной весна, авитаминоз. В любую свободную минуту только прилечь и хотелось, закрыть глаза и чтобы никто не трогал… Мыслей даже не было о том, что внутри меня зарождается новая жизнь. Просто работала, училась, а в оставшееся время спала. Благо тетке моей в тот момент было все равно, лишь бы кушать сварено. Возможно, будь тетя Мила в своем уме, она бы поняла, что со мной творится.

Только я со своими проблемами всегда один на один.

И тогда.

И сейчас.

Сон, тревожный, неглубокий, облегчения не приносит. Я без конца открываю глаза, но подняться, выйти из дома не могу. Руки и ноги по тонне каждая, и живот тянет. Задираю платье, нащупываю его ладонью. Под кожей плотно, и я знаю, что это тонус. Думаю, что в аптечке остались и ношпа, и папаверин, но и до них дойти мочи нет.

Встаю в шесть, добредаю до кухни, ставя почти наощупь чайник. Нужно идти, тетю искать, спрашивать соседей, вдруг они что-то слышали. Соседние дворы осмотреть.

По-хорошему, этим нужно было заняться еще вчера.

Только что-то мне подсказывает, что все зря, и не найду я тетю на лавочке у соседнего дома… Нет у нее ключей от квартиры, не могла она выйти и запереть дверь. И замок не защелкивается сам, старый он, ненадежный. И все, что отделяет меня от внешнего мира — хлипкий засов и дверная цепочка.

Если захотят — выкурят, думаю с каким-то пугающим равнодушием. На столе со вчерашнего дня наполовину полная тарелка с супом. Она как красный флаг, как сигнал об опасности: разве оставила бы тетя Мила недоеденным что-то на столе?

Суп скис, и от этого запаха подкатывает к горлу желчь. Я закрываю рот и бегу в туалет, склоняясь над унитазом. Меня рвет мучительным спазмом, в желудке пусто, ничего кроме желчи и воды не выходит, только слезы на глазах выступают. Я умываюсь, чищу долго зубы мятной пастой, чтобы избавиться от неприятного привкуса, а потом возвращаюсь на кухню.

Задержав дыхание, выливаю испортившийся суп, включаю газовую колонку и начинаю мыть посуду. Привычные заботы немного успокаивают, но на самом деле я просто тяну время, прежде чем пойти к соседям. В шесть мне явно никто не откроет дверь…

Убрав все на кухне, переодеваюсь и иду в коридор.

На полу лежат туфли, в которых я была вчера. Одного взгляда на них хватает, чтобы все внутри зашлось от воспоминаний.

Когда Егор коснулся моей ноги, я думала, сойду с ума. Слишком интимный жест, слишком близкий, так не должно быть. От его прикосновений мурашки разбегаются по всему телу, но он, кажется ничего не замечает, а мне бы не растечься в лужицу. Я ведь должна его если не ненавидеть, то хотя бы презирать. А вместо этого стою сейчас, сжимая визитку Баринова в кулаке, и внюхиваюсь, пытаясь найти едва уловимый след его парфюма.

Дура ты, Ева.

У него есть черноволосая красотка, к которой он уехал вчера. С ней он ложится в одну постель, и точно так же, наверняка, помогает снимать обувь, когда та уставшая возвращается с работы. И если — или когда — красотка забеременеет, вряд ли он всучит ей денег на аборт.

Эта мысль отрезвляет. Разжимаю пальцы, визитка падает на пол, и я перешагиваю через нее, оказываясь на лестничной площадке.

Нужно найти тетю Милу, главное — не опоздать. И некогда сейчас думать о людях, которым я не нужна.

Звоню в соседскую дверь. За тонким дверным полотном слышны звуки, громко работает телевизор, гудит газовая колонка.

Но после моего звонка становится тихо. Я прижимаюсь ухом к двери и слышу громкое «тшшшш!», сказанное тетей Таней.

— Это я, Ева, — говорю, повышая голос, — откройте, пожалуйста.

Но соседка не спешит. Теперь кажется, будто в их квартире все вымерли, только ощущение, что по ту сторону двери есть живой человек и смотрит на меня через глазок.

— Тетя Таня, — зову, не теряя надежды. Обычно соседка открывает, даже когда ты не собирался с ней пообщаться, и мне тревожно от ее странного молчания, — тетя Мила пропала. Вы не видели ее?

Молчание. Оно живое, напряженное, неприятное. Я сглатываю громко. Она что-то знает. Видела или слышала, и теперь боится.

Сердце заходится тревожной птицей, я уже не сдерживаюсь, стучу в ее дверь:

— Тетя Таня! Что вы видели? Тетя Мила живая? Эти люди снова приходили? Я не уйду отсюда, пока вы не скажете!