Преступление и наказание

Пацана жалко, и начинаю писать ему жалобы в разные места, от директора тюрьмы до судьи по надзору. Пишу регулярно, как минимум раз в неделю, иногда чаще. Требую от его имени перевода в другой блок, в другую тюрьму, в Голландию. Вместе со мной пишет для голландца ещё один русский. Сработало. В тюрьму приезжает судья по надзору из города Кастейон-де-ла-Плана. Специально, чтобы встретиться с юношей. Другой экс-советянин участвует в разговоре переводчиком, потому что я в тот момент уходил в спортзал и ещё потому, что наш баскетболист по-испански может ещё хуже, чем по-голландски и по-английски вместе.

— Скажите ему, что мы оформим все документы для перевода его в Голландию. Только пусть больше не пишет жалоб, — умоляет судья. — Как только мы получим ответ из Мадрида, он уедет.

Нам такие обязательства испанцев давно знакомы, но временно прекращаем писать для нашего подопечного. Решаем выждать пару месяцев. Тем временем голландец получает по почте пару журналов с родины в поддержку соотечественников в тюрьмах других стран. Решаю использовать новую возможность для усиления прессинга испанцев. Наш болезненный пишет ответное письмо под диктовку:.

«Дорогие дамы и господа!

Благодарю вас за присланные мне журналы и за возможность получить больше информации. Буду рад, если вы ответите на это письмо.

Я нахожусь в испанской тюрьме за превышение пределов необходимой обороны, которое ипанский суд превратил в умышленный ущерб здоровью человека. Были и другие обвинения, но их уже отменили. К сожалению, я легко манипулируем (диагноз голландского института психиатрии) и, поэтому оказался в заключении.

Условия жизни в этой тюрьме не соответствуют нормам человеческой морали. Еда больше подходит для свиней, чем людям. Нечищенный картофель, вода из-под крана в кофе, супы из воды, стручковой и белой фасоли и маиса — вот неполный перечень того, что едят заключённые каждый день. При моём росте 2,02 я вешу всего восемдесят килограммов.

Меня держат в модуле наркоманов, хотя я не принимаю никаких наркотиков. Все мои просьбы перевести меня в другой модуль, провести мне медицинское обследование или отправить меня в Голландию остаются без ответа. Администрация тюрьмы всегда отделывается пустыми обещаниями.

Тюремные врачи без всяких рецептов дают заключённым такие медикаменты: валиум, транксилиум, метадон, лоразепам и тому подобное. Я не принимаю никаких таблеток, но меня постоянно преследуют страхи.

К счастью, мне здесь помогают два русских человека. С одним я говорю по-английски, с другим по-голландски. Этот последний был несколько лет назад депортирован из Голландии в Испанию. Этим летом он издаёт новую книгу об Испании, испанской юстиции и испанской тюрьме на русском языке. Посылаю вам один из его рассказов на испанском. Если вам понравится, я могу попросить у него другой рассказ.

В таких условиях я живу. С приветом…»

Злорадно ухмыляясь, мы запаковываем бумаги в конверт и отправляем в журнал. Вот там переполох будет!

Но переполох случился не там, а тут. Голландец иногда получает ответы на свои жалобы. На очередную, достаточно серьёзную, администрация тюрьмы, уверенная в своей ненаказуемости, отписала на просьбу о переводе, что «его ситуация будет рассмотрена в ближайшем будущем», (читай: отстань!). Дурачок-то он дурачок, но может понять написанное испанцами с первого прочтения. Сел в углу, ссутулился и бормочет.

— Порежу вены или повешусь.

Мы переглянулись. Начала надоедать игра в скорую помощь. Отправляюсь к охранникам и в двух словах объясняю, что клиент для суицида готов. Загрузил их проблемой и они всю ночь дёргались, контролируя на каком свете находится зэк. А наутро другой «совок» усугубляет ситуацию, написав жалобу от имени больного заместителю директора тюрьмы по содержанию, где отметил появление самоубийственных мыслей.

Никто даже не побеспокоился, чтобы хотя бы побеседовать с душевнобольным. Всем всё до лампочки: началось лето, и вся страна о пляже думает. Администрация тюрьмы не исключение. По закону подлости в тюрьму, в очередной раз заявляется работник голландского консульства. Опять призывает убогого успокоиться и ждать. Но не говорит чего. И признаёт, что консульство ничем не может ему помочь. После такого разговора по душам, пацан замыкается в себе, угрюмо сидит в углу и на все попытки разговорить, отвечает чтобы его оставили в покое.

Мы посовещались и от его имени написали администрации, чтобы запретили визиты работников консульства, после которых ухудшается психическое здоровье зэка. Квитанцию этой жалобы я забираю себе. Пригодится на будущее.

Следующую проказу нам преподнёс сам голландец. Точнее, его сокамерник. Старый испанец, с которым жил юноша, был не в ладах с головой. Всё время прятал табак, чтобы не украли. Спрячет, забудет где, и обвиняет голландца в воровстве. Молодой терпел-терпел и пообещал дать в ухо. Испанец обиделся, взял палку от швабры и, когда все спустились из камер вниз, пошёл выяснять, кто прав. Получил не только в ухо с высоты двух метров, но ещё и пару пинков, когда лёг на пол. Я опоздал к действу, а второй русский сказал всем «брэк!» и оставил ситуацию на самоурегулирование в тайной надежде, что больного отправят в другое место. Такового не случилось. Просто местные власти развели спорщиков по разным камерам, и мы вернулись к ролям нянек.

Это у нас получается всё хуже. Выхожу утром из камеры и вижу в коридоре следы крови, оставленные лаптями огромного размера и идущие из камеры, где живёт голландец. С самыми худшими предчувствиями нахожу няньку, стоящего напротив улыбающегося аутиста и упражняющегося во вспоминании плохих английских слов, где «факин» было самым ласковым.

— Что этот дебил наделал?

— Полоснул лезвием себе по руке.

И точно, на левой руке длинного красуется окровавленная нашлёпка. Поскольку мы его этому не учили, он сделал порез в самом худшем месте: чуть выше ладони. Каким-то чудом сухожилия остались нетронутыми. В санчасти, убедившись в этом, решили, что его можно вернуть обратно. Охранники так и сделали. Поворачиваюсь к больному.

— Ну и что ты хочешь сказать?

Он улыбается. Ему и в самом деле хорошо. По двум причинам. Во-первых, было не так больно, как ему казалось раньше. Во-вторых, впервые за несколько последних месяцев, его куда-то водили, что-то спрашивали и, вообще, относились по-человечески.

— В следующий раз резану по шее. Зачем мне такая жизнь? Или хлорки выпью.

Мы обмениваемся выразительными взглядами. Товарищ садится строчить очередную жалобу в надзор. Он верит в их действенность. Я же махнул на всё рукой и пошёл делать свои дела. Если всё идёт плохо, то это тоже хорошо. Какой-нибудь результат получится.

К вечеру в блоке появляется не знакомая охранница. Время летнее и охранники работают друг за друга, чтобы накопить дни для отдыха подряд. По своей инициативе она присаживается рядом с голландцем и что-то ему говорит. Я знаю реакцию нашего подопечного. Его, не блещущая умом физиономия, становится ещё тупее и на все вопросы и замечания он реагирует одинаково, издавая звук «у» или «У-У». Может вставить пару испанских слов. Получается к месту.

Мне становится не по себе: этот разговор по душам может спровоцировать ещё один порез или что-нибудь хуже. Подхожу позже к охраннице и пытаюсь объяснить опасность такого подхода к малышу.

— Я знаю, что я делаю! — режет в ответ охранница, и я понимаю, что лучше отвалить от неё. Ухожу. Поэтому не вижу, что голландца зовут к доктору. Второй русский пытается пойти с ним переводчиком и на следующий день рассказывает мне, что та охранница наорала на него, чтобы он не лез не в своё дело, что голландец прекрасно общается на испанском… и так далее.

Начинаю понимать, что мой рассказ о юноше получается слишком длинным и подхожу к охраннику. Этот из наших и достаточно знает меня и ситуацию.

— Ты знаешь, как зовут вчерашнюю охранницу?

— Да.

— Как?

— Зачем? — вопросом на вопрос уводит меня от темы.