Страница 22 из 23
Застегивая пальто, я бежала по узким улицам Москвы, пробегая перед едущими автомобилями и звенящими трамваями. Стрелки на часах двигались предательски быстро, а я надеялась, что Этти, так же как и я ее, подождет меня, пусть даже ожидание это продлится несколько дольше. Сбивая пешеходов и задыхаясь от бега, скоро я расстегнула пальто, потому что мне стало жарко.
Я успокаивала себя мыслью, что Этти сотни раз опаздывала и никогда не извинялась, а я всегда преданно ждала ее, уже давно бросив впустую обвинять ее в непунктуальности. Обвинения эти все равно никак не воздействовали на нее, а только заставляли меня раздражаться. Не задумываться о мелких несовершенствах любимого человека намного лучше, чем предаваться пустым рассуждениям о них, потому как рассуждения эти приводят только к взаимным обидам. Человека невозможно исправить, и я давно решила для себя, что принимаю Этти со всеми ее несовершенствами.
Подходя ко входу в кафе Lilla rosso, я заглянула в окно и бросила взгляд на столик, за которым мы всегда обедали с Этти. Столик был пуст. Я зашла в кафе и, будто желая удостовериться в этом, подошла к столику, возле которого одиноко темнели два стула. Ни намека на то, что Этти была здесь.
Чувствуя себя виноватой перед подругой, я решила пойти к ней домой.
Я слышала, как за темно-коричневой дверью квартиры прозвенел звонок. Несколько мгновений я стояла, слушая отдаленное эхо звонка. Когда звонок затих и наступила тишина, я позвонила снова.
Щелкнул замок, дверь открылась, и я увидела круглые глаза Этти. Она была в простой футболке и спортивных брюках, с небрежно собранными в пучок волосами, – одним словом, будто только недавно встала с постели и никуда в тот день не собиралась идти. Она застыла на пороге, вопросительно глядя на меня.
– Привет… – Голос ее прозвучал пораженно, в глазах застыло удивление.
– Привет, – часто дыша, сказала я. – Я… немного опоздала… Когда я пришла, тебя уже не было…
– Подожди, – жестом Этти заставила меня замолчать. Она улыбнулась, коротко оглянувшись: – Ты о чем?
Наступила моя очередь удивленно смотреть на нее.
– Я о кафе, – выдохнула я. – Я не пришла к двенадцати…
Этти шумно вздохнула.
– Так ты не получила мое сообщение?
– Какое сообщение?
Этти переступила с ноги на ногу и посмотрела на меня так, как смотрят на детей, когда те наивно просят объяснить им самые простые вещи.
– Я написала тебе утром сообщение, – сказала она, – о том, что я не смогу с тобой встретиться сегодня, потому что еду с родителями выбирать себе новый туалетный столик.
– Туалетный столик?.. – на автомате повторила я ее последние слова.
– Да, мой старый весь истерся, – пожала плечами Этти. – И вообще, уже хочется что-нибудь изменить в своей комнате…
– Да… – Я почувствовала, как мои губы конвульсивно дрогнули в улыбке.
– Одним словом, хочется перемен. – Моя улыбка, вероятно, подбодрила Этти, потому как удивление на ее лице сменилось воодушевлением. – Я вообще решила совершить небольшую перестановку в своей комнате: поменять ковры, перебрать все ящики…
– Мне пора идти, – перебила я Этти и натянуто улыбнулась: – Удачно съездить за туалетным столиком.
– Спасибо! – счастливо улыбнулась мне Этти, искренне не заметившая сарказма в моем голосе.
Я вышла из подъезда Павлы, чувствуя себя совершенно раздавленной. Я не могла точно определить, что именно так сдавливало мое горло, но слезы, постепенно наполнявшие мои глаза, душили меня. Я старалась глубоко и спокойно дышать, чтобы не позволить слезам пролиться из моих глаз. Я никогда больше не чувствовала себя так одиноко, как в тот день.
Я шла к метро, невидящим взором скользя по фасадам домов и лицам прохожих. Нос сам собой покраснел от промозглого осеннего холода, а пронизывающий ветер сушил глаза, и потому можно было уже не бояться, что кто-то увидит в них слезы.
Невидящим взором я скользила по лицам прохожих и думала о том, видят ли их глаза кого-нибудь вокруг? Неужели и вправду всякий человек занят лишь своей жизнью, самовольно принуждая себя к одиночеству и обрекая на одиночество других?
Есть ли что-то настоящее в этом мире? Что-то, во что можно поверить, вложив в это «что-то» всего себя? Что никогда не обманет и не обернется скрытой от глаз стороной? Что будет верно своим словам и мыслям? Что будет истинным и неизменным, настоящим, а не плодом воображения?
Быть может, и дружба, и любовь – всего лишь отражение других в нас самих? Они, не знающие живительного воздуха атмосферы, есть только в нас, и только мы, вдохновленные этими высокими чувствами, способны знать их меру, смысл и предназначение? И оттого нет точного определения ни дружбы, ни любви, – есть только не имеющее материи облако, покрывающее человечество.
Но есть у них одно проявление, которое связывает их и без которого они не могут существовать, – самоотдача. Отдавать что-либо, не прося ничего взамен, – великое счастье и истинная сущность сердца, вдыхающего в тело жизнь. Как невыносимо скучна, безлика и порой жестока становится жизнь, когда наше существо требует ответа, когда в памяти всплывают содеянные нами добрые дела, а язык посредством грубой речи упрекает ими кого-то, сбрасывая со счетов все настоящее, исконное, что только может быть в человеке. И человек становится пуст, жизнь его теряет цвет, все кажутся неблагодарными. Но благодарность, как и всякое чувство, есть только в нас; не нужно ждать, пока она обретет форму, – это невозможно, потому как такова природа всего нематериального. Благодарность есть ответ на самоотдачу, ответ себе, и оттого живительный и вдохновляющий. Внутри нас есть баланс, который мы по неопытности своей и по незнанию нарушаем сами, ища ответы не в себе, а в других.
Я всегда считала, что Этти легко относится к жизни и никогда не задумывается об ответах на вопросы, которые жизнь так часто ставит перед человеком. Сначала я жалела Этти, находя объяснение этому в укладе ее жизни, продиктованном властным отцом и лишающем ее свободомыслия. Потом безвольность Этти и ее смиренность стали вызывать во мне раздражение, рождая в моей душе пораженный отклик: почему она не противится этому? Почему не стремится освободиться от пленяющих ее уз, найдя в себе свое «я» и обозначив его границы? Но теперь во мне родился ответ на все эти вопросы, поразивший меня своей простотой и озадачивший меня своей жестокостью: Этти, добрая, благодушная и отзывчивая, обладала самым страшным пороком человека – безразличием. Она жила только своим миром, послушно следуя указаниям, которым привыкла следовать с детства. Она не взаимодействовала с миром, и мир не взаимодействовал с ней. И она, окруженная всеми благами жизни, была бесконечно одинока в своей золотой клетке, не находя в себе этой своей безразличности и не замечая наступления того паралича, который совсем скоро мог сковать ее душу.
Заключение мое было поспешным, продиктованным обидой, которую нанесла мне вовсе не Этти. В те дни я сама пребывала в клетке собственной страсти, но не хотела признаваться себе в этом. Всякое бесстрастие воспринималось мною как равнодушие. Все мое существо походило на оголенный нерв, который со всей чувствительностью воспринимал любую поступающую извне информацию. Быть может, именно потому я так тянулась к Альбине, живой и страстной. Мне думалось, что всегда лучше гореть открытым пламенем, нежели жить в вакууме чувств.
Я доехала в полном шума вагоне метро до станции, на которой находился университет, где работал мой отец, поднялась по эскалатору и вышла на улицу. Университет находился недалеко от метро, и потому скоро я уже поднималась по гранитным ступеням главного входа.
В коридорах университета стояла тишина. Студентов было мало – по субботам учились не все факультеты. По центральной лестнице я поднялась на этаж, на котором располагался отцовский факультет. К своему удивлению, в конце коридора, на лавке у двери кабинета отца, я увидела Бориса. Обернувшись на стук моих каблуков, Боря заерзал на лавке и прислонился спиной к стене.