Обреченные на вымирание

Было тихо, лишь с улицы доносился приглушенный стенами стрекот цикад. Я стоял в темном коридоре и в нерешительности вертел головой. Вдруг сверху вспыхнули прожектора.

– Милости просим! – раскатисто и громко продребезжали колонки, спрятанные где-то в верхотуре. Я не успел вздрогнуть, как на плечо легла тяжелая лапища. Пальцы клещами сдавили плоть. Изнемогая от страха, прогибаясь под чьей-то рукой, я медленно повернул голову. Из полумрака выступало лицо, оно было отекшим и бледным, словно принадлежало утопленнику. Когда волна ужаса схлынула, я понял, что смотрю на Яхо. Его физиономия ничего не выражала и казалась маской. Я подумал: «Если они хотели нагнать на меня жути, то это им удалось». От страха у меня подгибались колени и давило в мочевом пузыре.

– Это…, прощение приперся вымаливать, дедан-пердан? На пузе приполз, как тряпка помойная. Дружок бросил, а хавать хочется? Это вот, в столовку дрейфишь показываться, скотина? И правильно, это, получил бы снова по соплям. Мы про таких, как ты, падлов, не забываем, – голос то опускался до громового, то срывался на фальцет. Усиленный динамиками он метался под железным сводом. Казалось, наркоман хотел казаться кем-то из всемогущих. В интонациях проскакивали нотки превосходства, самодовольства, по большей части, надо думать, взращенные моим испугом. Он продолжал, – да будет тебе известно, прыщ смердявый, это вот…, мы в твоих услугах не нуждаемся. Думаешь, это…, незаменимый такой нашелся блин. Катись отсюда, давай. Вали, это вот.

Я почувствовал, как с моего плеча убрался экскаваторный ковш. Левое плечо стало стремительно расти. Яхо неспешной грузной походкой подошел к одной из дверей, распахнул ее. За ней я увидел Шурума. Он вальяжно раскарячился на драном кресле. Согнув ногу в колене, подставил себе под зад, а вторую закинул на захламленный стол. Почти лежал, упершись затылком в спинку, а подбородком в грудь. Перед ним распологался огромный ЛСДишный монитор, на котором в круге света сиротливо стоял я с открытым ртом, похожий на обгадившегося идиота. Шурум резко, словно от испуга, обернулся на Яхо, вороватым, юрким взгляд стрельнул по мне.

– Он нам нужен… – услышал я угрюмый голос в колонках, а дальше было не разобрать, только шуршание ладони, которой Шурум закрывал микрофон. С минуту они спорили и решали мою судьбу.

– Ладно, это, Яхо, иди блин, закрой дверь, – негодовал Шурум.

Здоровяк подчинился.

– Мы посовещались и решили, – через минуту раздалось под куполом, – ты можешь нам помочь. Используй свой шанс, это…, сын мой и будет тебе счастье.

Шурум стал подвывать и растягивать слова, словно привидение.

– Мы сегодня добрые, – выл он в микрофон, – это…, добрые, как никогда. Яхо-о-о, выдай мастаку рабочку-у-у-у. А ты, это-о-о, старый пердун, зайди сюда-а-а.

Послышался щелчок, колонки смолкли. Я открыл дверь с надписью «диспетчерская». Пахнуло бензином, машинным маслом и каким-то смешанным продуктовым запахом, похожим на тот, который разносился по студенческому общежитию в годы моего отрочества. Кругом царили беспорядок и грязь. Часть покатой стены, плавно переходящей в потолок, занимали плакаты и страницы эротических журналов. Торцевая стена была утыкана саморезами, на которых висели жгуты проводки, ремни, цепи, кабеля, трубки, шестерни… Вдоль стены размещались громоздкие агрегаты. Под некоторыми поблескивали черные лужи. На запыленном стенде для электрических испытаний возвышался ворох грязной замасленной одежды.

Замусоренный бетонный пол скрипел под ногами песком. Стол, приставленный к перегородке с панорамным окном, захламляли разорванные упаковки, объедки, вскрытые и целые консервы, бутылки с водой, банки с пивом, инструмент, болты, очистки, друг на друге громоздились три системных блока, монитор занимал центр стола. Из всего увиденного я сделал вывод – авиаторы неплохо питаются. Чего только стоила недоеденная банка с заветревшейся красной икрой.

На тумбе, примостившейся слева к столу, стоял красный пошарканный клавишный телефонный аппарат. Представить не мог с кем эти парни по нему переговариваются – подстанцию давно растащили и нагадили в углах.

Здоровяк сунул мне в руки синий комбинезон, такой же что был и на нем. Все время, пока я переодевался Шурум смотрел на меня масляным взглядом и по идиотски лыбился. Его лицо выглядело настолько глупым и мерзким, что я никак не мог заподозрить в нем гомосексуалиста, хотя он именно так и подавал.

– А ты, дедуся, это, еще ничо, – глумился Шурум, проводя языком по внутренней стороне щеки, – только, это…, корма малость провисла. Ягодички подкачать надо бы. Да-а-а подкачать. Усек, старичье?

Я не отвечал.

– Я не понял, – Шурум вскочил с места и вмиг оказался возле меня, – это…, усек?

– Усек, – пробубнил я, не глядя на него, и продолжил переодеваться. Мне не хотелось связываться с психом и тем более, снова получить по зубам. В углу диспетчерской, вбив себя в узкое кожаное кресло, сидел Яхо и вроде бы смотрел журнал.

– То-то же, – Шурум выдвинул челюсть. – Ты мне вот еще, что скажи, – он сделал полшага вперед и оказался совсем вплотную ко мне. Тяжелым грязным ботинком наступил на брючину комбинезона, которую я еще не успел натянуть на, и прошипел прямо в ухо:

– Где твой Рэмбо?

– Он сказал, что идет в Москву, мы с ним разошлись, – я потянул штанину.

– Смотри, это…, если брешешь. А валыну где он взял? – Шурум сошел с комбинезона.

– Что? – переспросил я.

– Пекаль, говорю, откуда у него?

– Не знаю, – пробурчал я, натягивая лямку на плечо.

Через пять минут после допроса с пристрастием я сидел в кабине самолета и разбирался с приборной панелью. Шурум стоял рядом на стремянке, и заглядывал через мое плечо. Язвительно комментировал мои «бездарные» действия, за которые мне следовало бы переломать пальцы. Из чего стало понятно – в технике он дуб дубом. В свою очередь я поинтересовался, не пытались ли они чинить самолет. С его слов выяснил – сломать ЛАшку еще не успели. Все то время, пока Шурум оскорблял и унижал меня Яхо немым стражем стоял внизу у стремянки и продолжал рассматривать журнал.

Скоро я увлекся работой и уже не замечал едких комментариев. Неожиданно крепкую затрещину опустилась мне на затылок. Потрясенный я выпрямился и уставился на Шурума.

– Ты чего, балдатень, на мои вопросы не отвечаешь, это вот? – задиристым тоном упрекнул меня Шурум. Жуть, как захотелось ему вмазать. Пусть неумело, но со всей силы и от души, прямо в эти наглые глазки, да так, чтобы со стремянки скатился. Дуэль глазами я проиграл. Отвел взгляд и пробурчал:

– Если будете мешать, то могу напортачить.

Проговорив это, я отвернулся и полез за приборную панель.

– Работай, работяга блин, через час приду, проверю, – властно распорядился Шурум, затем послышался стук подошв по ступеням, а через минуту в колонках задребезжала громовая какофония, отдаленно напоминающая мелодию.

Если не считать унижения, которым я подвергся, любимое дело увлекло меня и оживило. Хотя уже несколько лет не прикасался к самолету, знания возвращались с поразительной ясностью и быстротой. Через полчаса и вовсе думать забыл о своих соглядатаях. Даже не услышал, как смолкла музыка, очнулся от громкого пронзительного свиста. Яхо и Шурум стояли под крылом и, запрокинув головы, смотрели на кабину.

– Балдатень, это, хватит самолет курочить, спускайся. Мы в столвку двигаем.

– Спасибо, я не проголодался, поработаю еще.

– Не угадал, старперыч. Ты, это…, идешь с нами. Черта с два мы тебя одного оставим. Давай, это…, спрыгнул быро и маршируй за нами, – с тем постоянством и упорством, с которым Шурум обзывал меня, я сделал вывод, что мое имя его не интересует.

Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться. Плелся сзади, на расстоянии пяти шагов, и все думал, почему Яхо не скинет с плеч лямки своего тесного комбинезона, как это сделал Шурум. Шов на брюках глубоко врезался между массивными ягодицами, от чего те напоминали две виноградины, а брючины задрались выше щиколоток на ладонь. Ткань на спине натянулась, будто под ней была доска. Маленький комбинезон превращал могучего Яхо в дауна – переростка. Еще эта панама – колокольчик. Возможно, его не волновало, как выглядит, знал себе цену и не напрягался. Да и перед кем наряжаться?