Рим. Распятие

Тихо улыбнувшийся своему другу и брату диакон, толкнул его в ответ плечом:

–А здорово всё-таки это! С самого нашего того "путешествия" по синайской пустыне, такого соединения сознания нашего не было! Удивительно это, когда двое как один человек…

Неслышно вошедшая в комнату Полина вмешалась в "ностальгические" воспоминания:

–Да уж! – оглянувшись назад и понизив голос до возмущённого полушёпота, – устроили вы нам тогда оба!, сразу же после вашего совместного крещения!, все люди как люди, после крещения такие тихие становятся, благообразные!, а вы двое, вместе и дружно, из дома, не понять куда, пропали!, через полгода только "на карачках" приползли!

Александр успокаивающе погладил прижавшуюся к нему жену:

–Ага!, точно!, родная моя! А ты случаем не забыла, каким я тогда к Матушке пришёл?, в каком состоянии? И правильно они тогда ушли, потому что Он ведь нас очищает – так как Ему угодно. Одних до крещения, других после. А когда после внутреннего очищения эта гадость пытается "назад залезть", снова овладеть разумом и подчинить себе, в рабство обратить, правильнее всего от тех, кто дорог тебе подальше быть, чтобы их не зацепило и не покалечило.

Расстроенно и недовольно закрутившись в объятиях мужа, женщина забурчала вытирая слёзы:

–Да ну вас!, хулиганьё вы все!, как были, так и остались!, только теперь в другую сторону!

Одновременно как один человек качнувшиеся в её сторону старцы, взяв каждый её за руки, заговорили как один человек:

–(Фаддей)Ну не в другую сторону, а на другой стороне…(Апполос)И по-другому нам, доченька, никак нельзя, правда, правда…(Фаддей)Ты же сама понимаешь, Полюшка, должны мы здесь остаться, должны…(Апполос)Мы же тоже, без вас жизни себе не представляем…(Фаддей)А детям здесь сейчас опасно будет, доченька, очень опасно! В городе скоро всё "закипит", голод надвигается… (Апполос)Через месяц где-то понемногу начнётся, а перед началом весны самое страшное…(Фаддей)Вот именно…, голод делает людей безумными, а мы библиотеку охраняем…(Апполос)Если бы можно было на кого-то другого положиться, что случись что не бросят, не оставят хранилище на произвол судьбы, то мы бы конечно…

С тихим рыданием вытянув свои руки из ласкающих рук обоих отцов, плачущая Полина закрыла ими мокрое от слёз лицо:

–Ну хватит уже, что ж вы из меня дурочку делаете! Как будто я сама никогда не причащалась, и ничего не чувствую, и не понимаю! И успокаивать меня не надо. Лучше я сейчас проплачусь, чтобы завтра при детях не реветь, не пугать их. Они ведь думают что вы оба попозже тоже, вслед за нами…

"Они здесь убивали друг друга в приступе неистовой ярости, как взбесившиеся хищники, как остервеневшие тарантулы, как обезумевшие от голода крысы. Как люди".

(Аркадий и Борис Стругацкие "Град Обречённый")

–Федося, а ты куда? – удивлённо остановил свою Старшую Дочь Александр. Полуобернувшись к Отцу Семейства, девочка с трудом удерживая за руки рвущихся скорее исследовать своё новое плавучее "жилище" близнецов, грустно ответила:

–А чего стоять? Мы уже с ними попрощались… Они оба сейчас, как я посмотрю, собрались там, на причале, до вечера стоять… Зачем только – не понимаю, если как вы все утверждаете они "скоро вслед за нами приплывут"… И этих неслухов – как удержать долго на одном месте?

Проводив глазами отправившуюся  "на разведку" троицу, держащие на руках младших девочек родители, снова посмотрели на двух одиноко стоящих стариков. В этих неразлучных друзьях, одинаково опирающихся на свои посохи, никто не смог бы сейчас признать двоих могущественных, тайных властителей Востока Империи. Ни сухой, ссутулившийся Апполос – ничем не напоминающий толстенного весельчака Апполинария Антиохийского; ни прямо выпрямившийся, белобородый, с красными исплаканными глазами Диакон Александрийской церкви – нисколько не похожий на постоянно полусогнутого, как готовая к броску кобра, без единого волоска на голове, с холодными равнодушно-безжалостными глазами, Фаддея Кесарийского – не могли быть узнаны никем из прежних знакомых.

–С этого момента во всём Городе осталось только двое Верных Ему… Я вырос без отца, и всю свою жизнь искал его. И не находил ни в ком из людей. А потом Он нашёл меня. И после признания мною Его своим Отцом Небесным, Он мне даровал сразу двух земных отцов… Но как ненадолго! – тяжело, глубоко вздохнул Александр.

–Ой, Саша, не надо! Пожалуйста! А то я сейчас опять разревусь, – прижалась к мужу Полина.

–Ну, тогда я тоже составлю тебе компанию. Разревусь громко, громко. Тото смеху будет, такой большой дяденька и плачет, – попытался шуткой успокоить, готовую расплакаться, жену, через силу улыбающийся крупный седой мужчина.

–Ладно, ладно! Тогда не буду!" – с готовностью закивала головой Полина, – не хватало еще, чтобы мы сразу же!, в начале путешествия стали всеобщим "посмешищем". На нас и так весь корабль как на дурачков косится. С такой "оравой" детей, в начале зимы, в такую даль…

—Доченька наша! – одновременно выдохнули старики, покосившийся на Фаддея Апполос "спросил":

–Помнишь…

Возмущённо хмыкнувший в ответ сородитель "ответил":

–А то! Забудешь пожалуй такое!

[«Что мне делать?! Что мне делать?! Она же умрёт! И ребёнок который в ней умрёт! Фаддей! Неужели никого нельзя найти из лекарей?! Найди, прошу тебя! Не как слугу! Как друга!», метался по богато и изысканно убранной комнате Могущественный Богач. Привычно полусогнутый, смотрящий на своего хозяина исподлобья Тайный Советник и Телохранитель, проворчал: «Тот, который только что ушёл – самый лучший во всей Малой Азии. А он и то убежал в ужасе, как помешанный. Он до последнего не мог поверить, что она действительно беременна! Ладно, хоть повитуха до сих пор здесь, толку, конечно, от неё никакого, но хоть Шема там сейчас не одна мучается, хоть успокаивает она её». Вскинувший руки к небу Апполинарий завопил: «Вот именно! Мучается! Единственная женщина, которую я смог по-настоящему полюбить! И единственная, которая забеременела от меня! Ведь скольких я их "передолбил", сколько семени в них поизливал! Ни одна! Ни разу! Даже намёка не было! А она сразу же! С одного раза! Видимо на самом деле их иудейский бог…» Поморщившийся недовольно Фаддей, перебил своего хозяина: «Да ну причём здесь её бог! Но тебя я до сих пор не понимаю. Ну, понравилась она тебе за свою красоту необыкновенную. Ну, влюбился ты в неё постепенно. Но ты же видел, как у неё бёдра от полученной в детстве травмы покалечены! Зачем было?! Не мог свою похоть на другую "сбросить"?! Трудно, что ли было удержаться?» Рванувший на жирной груди затрещавший, разрывающийся пурпур, несчастный взвыл: «Да не хотел я этого делать!!! Правда – не хотел!!! Она сама – так ко мне приласкалась! Не устоял я! До сих пор сам себя за это ненавижу! Вот  её сейчас не станет, как мне дальше жить?! Без моей Шемы?…, красавицы моей?…, отрады глаз моих…» Истерично-бабьи рыдания доносились из-под закрытых рук, упавшего на пол, уронившего локти на огромный живот Апполинария.

Зашедшая в комнату старуха поманила рукой пристально уставившегося на неё Фаддея: «Она зовёт тебя», резко отрицательно помахав рукой в сторону переставшего было истерить и с готовностью вскинувшегося отца, «одного! Так и сказала категорично!» Безвольно, как наполненный водой курдюк, снова свалившийся на пол, Апполинарий тихонько заскулил.

Присевший на пятки Фаддей пристально всматривался в непроглядно чёрные, истекающие слезами от нестерпимой боли глаза иудейской девушки: «Шема!, ты звала меня?», невероятная нежность звучала в голосе знаменитого убийцы, для которого жизнь человека имела только нарицательную денежную стоимость. «Фаддей…, прошу тебя…, помоги мне…» Ошарашенный мужчина выпучил глаза: «Я?! Чем я могу?!» Тяжело и безвольно вытерев дрожащей рукой мокрое от слёз и пота лицо Шема взмолилась: «У тебя всегда есть с собой нож!, прошу тебя!, умоляю!, разрежь мой живот и вынь ребёнка!, я знаю – ты сможешь!, только ты сможешь сделать это не повредив его!, если в тебе есть хоть капля жалости ко мне, сделай то, что я прошу!»